Неточные совпадения
К
делу; хотя ничего нет мудренее, как приступить к какому-нибудь
делу, — может быть, даже
и ко всякому
делу.
Дело произошло таким образом: двадцать два года назад помещик Версилов (это-то
и есть мой отец), двадцати пяти лет, посетил свое имение в Тульской губернии.
Затерявшийся
и конфузящийся новичок, в первый
день поступления в школу (в какую бы то ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются как с лакеем.
При имении находилась тогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но
и вообще, равно как
и в семействе Версилова, которому она чуть ли
и в самом
деле не сродни.
Впрочем, до знаний ее мне решительно нет
дела; я только хочу прибавить, откинув всякую мысль лести
и заискивания, что эта Татьяна Павловна — существо благородное
и даже оригинальное.
Другое
дело, когда вышел из дворни: тут уж его не иначе поминали как какого-нибудь святого
и много претерпевшего.
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже
делом решенным,
и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным
и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет
и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «идеи» к
делу еще на четыре года; я бестрепетно стал за идею, ибо был математически убежден.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже
и в том случае, если б они мне все там понравились,
и дали мне счастье,
и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов
и целей моих, определившаяся еще в Москве
и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними
и удалиться), — эта двойственность, говорю я,
и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей
и, уж разумеется, глупостей.
Но мать, сестра, Татьяна Павловна
и все семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед тем умершего начальника отделения
и с тем вместе заправлявшего
делами Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели перед ним, как перед фетишем.
Но Версилов
и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил на весь
день.
Об месте этом они меня
и не спрашивали, а просто отдали меня на него, кажется, в самый первый
день, как я приехал.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика
и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется,
и всегда во всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною весь тот
день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий
и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка
и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых
и родственников, которые будто бы все были лучше меня,
и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз,
и больно.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый
день; но это не мешало нам иногда разговаривать,
и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Впрочем, замечу, что
и сам я почти
разделял его мнение.
Прибавлю, что это
и решило с первого
дня, что я не грубил ему; даже рад был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтоб признание это могло положить тень на мое достоинство.
И хоть
дела вели другие, но он тоже очень интересовался, посещал собрания акционеров, выбран был в члены-учредители, заседал в советах, говорил длинные речи, опровергал, шумел,
и, очевидно, с удовольствием.
В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы,
и один чиновник вел
дела, счеты
и книги, а вместе с тем
и управлял домом.
Две недели назад я ровно четыре
дня просидел над работой, которую он же мне
и передал: переписать с черновой, а вышло почти пересочинить.
Мы целый
день потом просидели над этой бумагой с князем,
и он очень горячо со мной спорил, однако же остался доволен; не знаю только, подал ли бумагу или нет.
Он даже,
дня три тому назад, проговорился, хотя робко
и отдаленно, что боится с ее приездом за меня, то есть что за меня ему будет таска.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего
дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне
и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то
и будут, у таких-то, как вы,
и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Видя, в чем
дело, я встал
и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от места,
и что я слишком теперь понимаю, что мне не за что получать, потому что никакой службы не было.
Я вспыхнул
и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься
делом, а когда
дела нет, то надо покончить
и т. д.,
и т. д.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их
дело,
и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра
и Андрею Петровичу (то есть Версилову),
и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Вот как бы я перевел тогдашние мысли
и радость мою,
и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на
деле я был глубже
и стыдливее. Может, я
и теперь про себя стыдливее, чем в словах
и делах моих; дай-то Бог!
В первый раз с приезда у меня очутились в кармане деньги, потому что накопленные в два года мои шестьдесят рублей я отдал матери, о чем
и упомянул выше; но уже несколько
дней назад я положил, в
день получения жалованья, сделать «пробу», о которой давно мечтал.
Еще вчера я вырезал из газеты адрес — объявление «судебного пристава при С.-Петербургском мировом съезде»
и проч.,
и проч. о том, что «девятнадцатого сего сентября, в двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка
и т. д.,
и т. д., в доме № такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт»
и что «опись, оценку
и продаваемое имущество можно рассмотреть в
день продажи»
и т. д.,
и т. д.
И куда сейчас
дену бронзовые подсвечники,
и будет ли достигнута цель,
и так ли
дело делается,
и удастся ли мой расчет?
Мне в этот же
день надо было видеть Ефима Зверева, одного из прежних товарищей по гимназии, бросившего гимназию
и поступившего в Петербурге в одно специальное высшее училище.
— Ввиду того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими,
и убил, может быть, года два на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то есть ввиду тревог
и серьезности Крафта, это
дело представляется в виде феномена.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать
и не для одной России.
И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
— Приведенный вами факт хоть
и неоднороден с данным случаем, но все же похож
и поясняет
дело, — обратился ко мне Васин.
В самом
деле, чего же я боялся
и что могли они мне сделать какой бы там ни было диалектикой?
Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем
и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных
дел, которыми тот постоянно занимался сверх своей службы.
Одно мгновение мне вдруг захотелось взять
и уйти
и так оставить все
дела навсегда.
Да
и что такое были все эти
дела в сущности?
Меня, еще долго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта способность его (в такие для него часы!) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому
делу, так спокойно
и твердо рассказать его.
Дело это теперь решается в суде
и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон.
Алексей Никанорович (Андроников), занимавшийся
делом Версилова, сохранял это письмо у себя
и, незадолго до своей смерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся за свои бумаги, предчувствуя смерть.
Не желаю судить теперь о намерениях Алексея Никаноровича в этом случае
и признаюсь, по смерти его я находился в некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно ввиду близкого решения этого
дела в суде.
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться,
и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так что
дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать,
дело совести…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это
дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду
и тот не ответил вызовом; напротив, на другой же
день явился на променаде как ни в чем не бывало.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас
и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
Над головой моей тюкал носом о
дно своей клетки безголосый соловей, мрачный
и задумчивый.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать, если к тому же
и сами не хотят меня? Мать
и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Позорное
и глупенькое впечатленьице — главное — сильнее всего доказавшее мою неспособность к
делу!
То, что я бросил мою идею
и затянулся в
дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны в сторону
и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в том, конечно, одна моя глупость.