Неточные совпадения
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний.
А что касается до отцов
и дедов, то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да
вот не знаю, каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая
и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю)
и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут?
А это правда, что
вот родитель мой помер,
а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я,
вот как
и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там
и слег,
а он без меня
и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику,
а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь,
вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился
и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят,
а и те ничего не могут доказать: «
вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да
и только,
а насчет дальнейшего — ничего! Потому что
и нет ничего.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей
и подумать, понимаешь!» Смеется: «
А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно»,
и как окаянный воротился домой.
Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял
и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «
Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги,
а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал.
Может, оттого, что в эдакую минуту встретил, да
вот ведь
и его встретил (он указал на Лебедева),
а ведь не полюбил же его.
— О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь знаю;
а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык,
а вот уж часа три не курил. Впрочем, как вам угодно
и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
— Да
вот сидел бы там, так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся князь, —
а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок.
А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего,
а пойти бы
и доложить самим.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, —
а вот там зато на улицах теплее нашего,
а в домах зимой — так русскому человеку
и жить с непривычки нельзя.
—
И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл.
Вот с вами говорю теперь,
а сам думаю: «
А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много
и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах,
а вот, что
вот знаешь наверно, что
вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь,
вот сейчас — душа из тела вылетит,
и что человеком уж больше не будешь,
и что это уж наверно; главное то, что наверно.
— Если уж так вам желательно, — промолвил он, — покурить, то оно, пожалуй,
и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит,
а вас
и нет.
Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; там можно, только форточку растворите, потому оно не порядок…
—
Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй,
и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой,
и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть
и подписать,
а потом отправлюсь к его сиятельству,
а потом на службу, так
и выходит, что я хоть
и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что…
А сколько вам лет, князь?
—
А почерк превосходный.
Вот в этом у меня, пожалуй,
и талант; в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы, — с жаром сказал князь.
Каллиграф не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться,
вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, —
а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер,
и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы
и хотелось,
и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина
и в почерке вышла, прелесть!
Ну,
вот, это простой, обыкновенный
и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но
вот и вариация,
и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее
и потолще, чем в английском, ан — пропорция света
и нарушена;
и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее
и вдобавок позволен росчерк,
а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
— Удивительное лицо! — ответил князь, —
и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое,
а она ведь ужасно страдала,
а? Об этом глаза говорят,
вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое,
и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
— Напротив, даже очень мило воспитан
и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да
вот он
и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец
и, может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь…
А я уж, извините, опоздал, спешу…
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее
и ярче, что
вот как же это так: он теперь есть
и живет,
а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
Напротив, голова ужасно живет
и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так
и стучат разные мысли, всё неконченные
и, может быть,
и смешные, посторонние такие мысли: «
Вот этот глядит — у него бородавка на лбу,
вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…»,
а между тем все знаешь
и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть,
и в обморок упасть нельзя,
и все около нее, около этой точки ходит
и вертится.
Я вхожу
и думаю: «
Вот меня считают за идиота,
а я все-таки умный,
а они
и не догадываются…» У меня часто эта мысль.
Я очень хорошо знаю, что про свои чувства говорить всем стыдно,
а вот вам я говорю,
и с вами мне не стыдно.
Вот мы
и в дурах,
и я рада;
а пуще всего Иван Федорович.
Только вы мужчина,
а я женщина
и в Швейцарии не была;
вот и вся разница.
— Но только так, чтобы никто не заметил, — умолял обрадованный Ганя, —
и вот что, князь, я надеюсь ведь на ваше честное слово,
а?
Я
вот дура с сердцем без ума,
а ты дура с умом без сердца; обе мы
и несчастны, обе
и страдаем.
—
А! Так
вот как! — скрежетал он, — так мои записки в окно швырять!
А! Она в торги не вступает, — так я вступлю!
И увидим! За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?!
А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит,
а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи!
Вот они,
вот! С тем
и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, —
и куплю!
— Да, наболело. Про нас
и говорить нечего. Сами виноваты во всем.
А вот у меня есть один большой друг, этот еще несчастнее. Хотите, я вас познакомлю?
— Ну, еще бы! Вам-то после…
А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину,
и вот уж человек на всю жизнь обесчещен,
и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо
и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана,
и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Как она в рожу-то Ганьке плюнула. Смелая Варька!
А вы так не плюнули,
и я уверен, что не от недостатка смелости. Да
вот она
и сама, легка на помине. Я знал, что она придет; она благородная, хоть
и есть недостатки.
— Ну, старшая, пошла!
Вот это-то в ней
и скверно.
А кстати, я ведь думал, что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно быть, теперь. Посмотреть, что с ним в самом деле, — прибавил Коля, выходя.
Вы
и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно:
вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру,
а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней
и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
—
А весь покраснел
и страдает. Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья.
А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни!
И давно уже.
А заметили вы, что она сама ужасно неловка
и давеча в иные секунды конфузилась? Право.
Вот этакие-то
и любят властвовать. Ну, прощайте!
— Десяти рублей у меня нет, — перебил князь, —
а вот двадцать пять, разменяйте
и сдайте мне пятнадцать, потому что я остаюсь сам без гроша.
—
А я
вот и не знаю, который из моих поступков самым дурным считать, — включила бойкая барыня.
—
А вам кто велел дела не понимать?
Вот и учитесь у умных людей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная
и верная приятельница
и сообщница Тоцкого).
Генерал, возьмите
и вы ваш жемчуг, подарите супруге,
вот он;
а с завтрашнего дня я совсем
и с квартиры съезжаю.
—
А! а-а!
Вот и развязка! Наконец-то! Половина двенадцатого! — вскричала Настасья Филипповна, — прошу вас садиться, господа, это развязка!
—
А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста,
вот тут,
вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут
и сядут; вон там на диване можно,
вот еще диван.
Вот там два кресла… что же они, не хотят, что ли?
Это он торговал меня; начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок,
а потом
вот и эти сто.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них!
И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть
и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь!
А ты сто тысяч-то возьми,
а его прогони,
вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Ведь он в твоем доме, при твоей матери
и сестре меня торговал,
а ты
вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру не привез?
–…Но мы, может быть, будем не бедны,
а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно,
и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина,
и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство.
Вот это письмо…
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, —
и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего
и такого же глупенького, что вдруг придет да
и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна,
а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
И вот всего только две недели спустя вдруг получено было его превосходительством сведение, что Настасья Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца,
и на этот раз пропала где-то в губернии,
а между тем исчез из Москвы
и князь Мышкин, оставив все свои дела на попечение Салазкина, «с нею ли, или просто бросился за ней — неизвестно, но что-то тут есть», заключил генерал.
За мошенников в суде стоит,
а сам ночью раза по три молиться встает,
вот здесь в зале, на коленях, лбом
и стучит по получасу,
и за кого-кого не молится, чего-чего не причитает, спьяна-то?
—
А того не знает, что, может быть, я, пьяница
и потаскун, грабитель
и лиходей, за одно только
и стою, что
вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом,
вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!