Неточные совпадения
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч,
только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как
бы канули для нее в воду.
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно
бы добился того из одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости,
только чтоб отвязался.
Такие воспоминания могут запоминаться (и это всем известно) даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего, но лишь выступая всю жизнь как
бы светлыми точками из мрака, как
бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого
только уголочка.
Скверно тем
только, что русизм ужасный, француженок совсем еще нет, а могли
бы быть, средства знатные.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя
бы для того
только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Точно так же если
бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас
бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не
только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не
только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая
бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Исцеление ли было в самом деле или
только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как
бы собственным его торжеством.
Дмитрий задумался, потому что ничего не мог припомнить, что
бы такое ему обещал, ответил
только письмом, что изо всех сил себя сдержит «пред низостью», и хотя глубоко уважает старца и брата Ивана, но убежден, что тут или какая-нибудь ему ловушка, или недостойная комедия.
— Да еще же
бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним
только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
Я шут коренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что и дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра, поважнее-то другую
бы квартиру выбрал,
только не вашу, Петр Александрович, и вы ведь квартира неважная.
Миусов встал, не
только потеряв терпение, но даже как
бы забывшись.
Ведь если б я
только был уверен, когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи! какой
бы я тогда был добрый человек!
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то…
только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто
бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
И оно совершалось хотя
бы только на одну минуту.
— Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех
только месяцев и три
бы годика ему.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не
только не подвинулись к цели, но даже как
бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Ведь тогда он должен был
бы не
только от людей, как теперь, но и от Христа уйти.
Ведь он своим преступлением восстал
бы не
только на людей, но и на церковь Христову.
Во многих случаях, казалось
бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя
бы даже
только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя
бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что если
бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть если
бы все общество обратилось лишь в церковь, то не
только суд церкви повлиял
бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились
бы в невероятную долю.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как
бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не
только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Но так как он оскорбил сию минуту не
только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его игру публично, хотя
бы он и отец мой!..
— Дмитрий Федорович! — завопил вдруг каким-то не своим голосом Федор Павлович, — если
бы только вы не мой сын, то я в ту же минуту вызвал
бы вас на дуэль… на пистолетах, на расстоянии трех шагов… через платок! через платок! — кончил он, топая обеими ногами.
Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду
только спустя) могли
бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь твой „святой“ гнев и „святую“ минуту гнева».
Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная, а на ней вместо тюфяка один
только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в бессилии; глаза его блестели, и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и как
бы обдумывая нечто посмотрел на Алешу.
Когда он вышел за ограду скита, чтобы поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы
только прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился на месте: пред ним как
бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь близкую кончину свою.
Тут уж не
только Алеша, но и никто
бы не мог ничего сделать.
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно было
бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и
только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
Были когда-то злые сплетни, достигшие даже до архиерея (не
только по нашему, но и в других монастырях, где установилось старчество), что будто слишком уважаются старцы, в ущерб даже сану игуменскому, и что, между прочим, будто
бы старцы злоупотребляют таинством исповеди и проч., и проч.
Войдя в избу, где собрался причт и пришли гости и, наконец, сам Федор Павлович, явившийся лично в качестве восприемника, он вдруг заявил, что ребенка «не надо
бы крестить вовсе», — заявил не громко, в словах не распространялся, еле выцеживал по словечку, а
только тупо и пристально смотрел при этом на священника.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я
бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю
только одного тебя!
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я хотел
бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не знаю, знаю
только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Выл
бы потом всю жизнь от раскаяния, но
только чтобы теперь эту штучку отмочить!
Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а
только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, — о чем, впрочем, мог
бы тебе и не упоминать.
— Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти и прямо бух! Он теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но
только знай, что сегодня, хотя
бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно хочу, чтобы ты этот стих сказал: «Велел, дескать, кланяться».
Ибо едва
только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как
бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с — не то что как
только произнесу, а
только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
А разве может Господь вседержитель неба и земли произнести ложь, хотя
бы в одном
только каком-нибудь слове-с?
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как
бы и не инок и напрасно
только пришел в монастырь, такому место в миру.
Ибо иноки не иные суть человеки, а лишь
только такие, какими и всем на земле людям быть надлежало
бы.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз
только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я
бы рассердился. С тобой
только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
И если
бы вы
только поверили, что между ними теперь происходит, — то это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить ни за что нельзя: оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим.
— Ах, Lise, это
только шутки с твоей стороны, но что, если
бы ты в самом деле заснула! — воскликнула госпожа Хохлакова.
Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и
только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто
бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, может быть, и в самом деле полная правда именно в этих словах!» Но в таком случае каково же положение брата Ивана?
Ибо Дмитрий
только (положим, хоть в долгий срок) мог
бы смириться наконец пред нею, «к своему же счастию» (чего даже желал
бы Алеша), но Иван нет, Иван не мог
бы пред нею смириться, да и смирение это не дало
бы ему счастия.
Что он подумал обо мне вчера — не знаю, знаю
только одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала
бы такие же чувства, какие вчера, — такие же чувства, такие же слова и такие же движения.
— Я высказал
только мою мысль, — сказал он. — У всякой другой вышло
бы все это надломленно, вымученно, а у вас — нет. Другая была
бы неправа, а вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы…
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы
только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла
бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
«Ну что я в этом понимаю, что я в этих делах разбирать могу? — в сотый раз повторял он про себя, краснея, — ох, стыд
бы ничего, стыд
только должное мне наказание, — беда в том, что несомненно теперь я буду причиною новых несчастий…
— Да я так
только зашел. Мне, в сущности, от себя хотелось
бы вам сказать одно слово… Если
только позволите…