Неточные совпадения
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть
только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было
бы очень весело.
Ему
бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел
только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе
только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали
бы из них свободу, а мы вот
только смеемся.
— Ах перестань! Христос никогда
бы не сказал этих слов, если
бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия
только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было
бы еще более сблизить их, но что каждый думает
только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Он прикинул воображением места, куда он мог
бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись,
только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— О, нет, — сказала она, — я
бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили
только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
Такое открытие теперь
только лишило
бы ее ее семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая его и больше всего себя за эту слабость.
— Говорят, что это очень трудно, что
только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были
бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если
бы мужья наши не говорили, мы
бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как
только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал;
только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как
бы отгоняя что-то.
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало
бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может
только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Но и после, и на другой и на третий день, она не
только не нашла слов, которыми
бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми
бы она сама с собой могла обдумать всё, что было в ее душе.
И обеднение не вследствие роскоши — это
бы ничего; прожить по-барски — это дворянское дело, это
только дворяне умеют.
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна не
только не позволяли себе говорить о чем-нибудь таком, чего
бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе даже и намеками говорить то, чего
бы мальчик не понял.
Но нет, ему нужны
только ложь и приличие», — говорила себе Анна, не думая о том, чего именно она хотела от мужа, каким
бы она хотела его видеть.
— Как не думала? Если б я была мужчина, я
бы не могла любить никого, после того как узнала вас. Я
только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.
Левин слушал брата и решительно ничего не понимал и не хотел понимать. Он
только боялся, как
бы брат не спросил его такой вопрос, по которому будет видно, что он ничего не слышал.
В своем же случае Алексей Александрович видел, что достижение законного, т.е. такого развода, где была
бы только отвергнута виновная жена, невозможно.
Попытка развода могла привести
только к скандальному процессу, который был
бы находкой для врагов, для клеветы и унижения его высокого положения в свете.
Она раскаивалась утром в том, чтó она сказала мужу, и желала
только одного, чтоб эти слова были как
бы не сказаны. И вот письмо это признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что
только она могла себе представить.
— Как я рада, что вы приехали, — сказала Бетси. — Я устала и
только что хотела выпить чашку чаю, пока они приедут. А вы
бы пошли, — обратилась она к Тушкевичу, — с Машей попробовали
бы крокет-гроунд там, где подстригли. Мы с вами успеем по душе поговорить за чаем, we’ll have а cosy chat, [приятно поболтаем,] не правда ли? — обратилась она к Анне с улыбкой, пожимая ее руку, державшую зонтик.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак
бы не могла объяснить. Она сказала это по тому
только соображению, что, так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела
бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— Я
бы очень рада была, если
бы сказала это, потому что это не
только умно, это правда, — улыбаясь сказала Анна.
Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он дал
бы отрубить себе руку прежде, чем позволить себе словом, намеком не
только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на какое
только может рассчитывать женщина.
Он слушал ее, невольно склоняясь всем станом, как
бы желая этим смягчить для нее тяжесть ее положения. Но как
только она сказала это, он вдруг выпрямился, и лицо его приняло гордое и строгое выражение.
Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот пронзительный, детский и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в ней прежнюю жалость, и она
только боялась, но во что
бы то ни стало хотела уяснить свое положение.
Он стоял за каждый свой грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему
бы не достало денег расплачиваться с рабочими), а они
только стояли зa то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они привыкли.
Не было предмета, которого
бы он не знал; но он показывал свое знание,
только когда бывал вынуждаем к этому.
—
Только если
бы не жалко бросить, что заведено… трудов положено много… махнул
бы на всё рукой, продал
бы, поехал
бы, как Николай Иваныч… Елену слушать, — сказал помещик с осветившею его умное старое лицо приятною улыбкой.
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот о советах больному: «вы
бы попробовали слабительное». — «Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж
только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я говорю политическая экономия, вы говорите — хуже. Я говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
«Да, я должен был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если
бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы
бы были правы; но оно идет, и идет
только там, где рабочий действует сообразно с своими привычками, как у старика на половине дороги.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом
только пение его голоса и знают твердо, что, что
бы он ни говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
Положение было мучительно для всех троих, и ни один из них не в силах был
бы прожить и одного дня в этом положении, если
бы не ожидал, что оно изменится и что это
только временное горестное затруднение, которое пройдет.
Вронскому, бывшему при нем как
бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу различными лицами русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и Цыгане, и кутежи с русским битьем посуды. И принц с чрезвычайною легкостью усвоил себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени Цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или
только в этом и состоит весь русский дух?
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как
бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как
только узнал, что она встала.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если
бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы
только не думать о смерти.
— Но если женщины, как редкое исключение, и могут занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение «правà». Вернее
бы было сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно
только сочувствовать этому их желанию помочь общему мужскому труду.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно,
только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как
бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
— Мне вас ужасно жалко! И как
бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если
бы Бог дал мне
только сказать так, как я чувствую. Я пойду к нему.
Левин чувствовал, что неприлично было
бы вступать в философские прения со священником, и потому сказал в ответ
только то, что прямо относилось к вопросу.
Вронский сейчас же догадался, что Голенищев был один из таких, и потому вдвойне был рад ему. Действительно, Голенищев держал себя с Карениной, когда был введен к ней, так, как
только Вронский мог желать этого. Он, очевидно, без малейшего усилия избегал всех разговоров, которые могли
бы повести к неловкости.
Он как
бы снимал с нее те покровы, из-за которых она не вся была видна; каждая новая черта
только больше выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе, такою, какою она явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна.
Портрет Анны, одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым, должно
бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Михайловым; но он не видал ее. Он
только после Михайлова перестал писать свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особенности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают,
только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало
бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас
только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
Он начал говорить, желал найти те слова, которые могли
бы не то что разубедить, но
только успокоить ее. Но она не слушала его и ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, — она всё молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» — вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
— Мне гораздо уж лучше, — сказал он. — Вот с вами я
бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как
бы боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и
только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была смерть, и хотя никак не могли ответить и не поняли
бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не
только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
Только в редкие минуты, когда опиум заставлял его на мгновение забыться от непрестанных страданий, он в полусне иногда говорил то, что сильнее, чем у всех других, было в его душе: «Ах, хоть
бы один конец!» Или: «Когда это кончится!»
Отчаяние его еще усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем. Не
только в Петербурге у него не было ни одного человека, кому
бы он мог высказать всё, что испытывал, кто
бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего человека; но и нигде у него не было такого человека.