Неточные совпадения
Федор Павлович, например, начал почти
что ни с
чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил
в приживальщики, а между тем
в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
Федор Павлович не взял
в этот раз
ни гроша, потому
что генеральша рассердилась, ничего не дала и, сверх того, прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.
Повествуют,
что она мигом, безо всяких объяснений, только
что увидала его, задала ему две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его за вихор сверху вниз, затем, не прибавив
ни слова, направилась прямо
в избу к двум мальчикам.
Григорий снес эту пощечину как преданный раб, не сгрубил
ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей
в пояс, внушительно произнес,
что ей «за сирот Бог заплатит».
Федор Павлович, сообразив все дело, нашел,
что оно дело хорошее, и
в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши не отказал потом
ни в одном пункте.
Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился
в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег
ни за
что и
ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся,
что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Что-то было
в нем,
что говорило и внушало (да и всю жизнь потом),
что он не хочет быть судьей людей,
что он не захочет взять на себя осуждения и
ни за
что не осудит.
Мало того,
в этом смысле он до того дошел,
что его никто не мог
ни удивить,
ни испугать, и это даже
в самой ранней своей молодости.
Видя,
что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему
в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не говоря им
ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей города, и он
ни за
что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Надо заметить,
что Алеша, живя тогда
в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы
ни от кого
в монастыре не отличаться.
Убеждение же
в том,
что старец, почивши, доставит необычайную славу монастырю, царило
в душе Алеши, может быть, даже сильнее,
чем у кого бы то
ни было
в монастыре.
Не смущало его нисколько,
что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят,
в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет
ни богатых,
ни бедных,
ни возвышающихся,
ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
—
В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь
в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И
ни одной-то женщины
в эти врата не войдет, вот
что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал,
что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит,
что уж никакой правды
ни в себе,
ни кругом не различает, а стало быть, входит
в неуважение и к себе и к другим.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не
в состоянии прожить
ни с кем
в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно,
ни до
чего не дойдете
в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь
в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
Главное же потому устраняется,
что суд церкви есть суд единственно вмещающий
в себе истину и
ни с каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетаться даже и
в компромисс временный не может.
Но и этого мало, он закончил утверждением,
что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего
ни в Бога,
ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться
в полную противоположность прежнему, религиозному, и
что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом
в его положении.
— Потому
что, по всей вероятности, не веруете сами
ни в бессмертие вашей души,
ни даже
в то,
что написали о церкви и о церковном вопросе.
— Это
что же он
в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? — попробовал было разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович,
ни к кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все выходили
в эту минуту из ограды скита.
— Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте все мое глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его высокопреподобием
в том,
что по встретившимся внезапно непредвиденным обстоятельствам
ни за
что не могу иметь честь принять участие
в его трапезе, несмотря на все искреннейшее желание мое, — раздражительно проговорил монаху Петр Александрович.
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому
что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как
ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я
в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться
в том,
что мы с вами там накутили…
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то
что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича
в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда,
что баба врет, «потому
что всякая баба бесчестна», но
что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам
ни был, «потому
что это ихний таперича долг».
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так
что и двадцать лет спустя он бы не перенес, от кого бы то
ни шло, даже худого намека о ней и тотчас бы возразил обидчику.
Зайдет она, бывало,
в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит, тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают,
что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не возьмет
ни копейки.
Главное, то чувствовал,
что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и
в самом деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня
ни того,
ни другого.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает
ни о деньгах,
ни о
чем. А старик Ивана
в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Физиономист, вглядевшись
в него, сказал бы,
что тут
ни думы,
ни мысли нет, а так какое-то созерцание.
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому
что я всего не окончил. Потому
в самое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с,
в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и
ни во
что вменяется, — так ли хоть это-с?
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий,
что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы
в море (потому
что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть
в речку нашу вонючую съехала, вот
что у нас за садом течет, то и увидите сами
в тот же момент,
что ничего не съедет-с, а все останется
в прежнем порядке и целости, сколько бы вы
ни кричали-с.
— Не пойдет, не пойдет, не пойдет, не пойдет,
ни за
что не пойдет!.. — радостно так весь и встрепенулся старик, точно ничего ему не могли сказать
в эту минуту отраднее.
Но знай,
что бы я
ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не может сравниться
в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно
в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить, заметь это себе!
Бывали, однако, очень редкие случаи,
что и он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря
ни на какие просьбы, не произносил ничего
в объяснение.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А
что, если она и никого не любит,
ни того,
ни другого?» Замечу,
что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя
в них, когда они
в последний месяц, случалось, приходили ему.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного,
что решила
в эту ночь. Я чувствую,
что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую,
что я уже не переменю его
ни за
что,
ни за
что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею
в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Вы не можете себе представить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я напишу им это ужасное письмо… потому
что в письме этого никак,
ни за
что не передашь…
— Да как
ни уверяйте его,
что вам жалко
в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему
в глаза,
что счастье
в том,
что он уезжает… — проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.
— Иван, — крикнул он ему, как потерянный, вслед, — воротись, Иван! Нет, нет, он теперь
ни за
что не воротится! — воскликнул он опять
в горестном озарении, — но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо. Несправедливо и злобно… — Алеша восклицал как полоумный.
—
Ни за
что! — вскричала Lise, — теперь уж
ни за
что! Говорите так, сквозь дверь. За
что вы
в ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.
План его состоял
в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти
в сад и засесть
в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись
ни Фоме,
ни хозяйкам, притаиться и ждать
в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть,
что и придет
в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и
в монастырь не попасть сегодня…
Потому
что я готовлю специально, а
ни один из них
в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально.
Черта-то она отчасти карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря
ни на
что,
в тебе она тоже непременно сидит, но почему ж она подлая?
Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются
в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее — все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать,
что две параллельные линии, которые, по Эвклиду,
ни за
что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь
в бесконечности.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы,
что пришла она
в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем,
что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто
в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на
что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея сам определить
ни в ожиданиях,
ни даже
в желаниях своих.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел
в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы,
что засмеялся он вовсе не оттого,
что было так весело. Да и сам он
ни за
что не объяснил бы,
что было тогда с ним
в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за
что, и сам он решительно не сумел бы изложить
ни одной причины
в точности, кроме той разве,
что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится
в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича,
что передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери как можно скорее и отнюдь не задерживать ее
ни секунды напрасно
в сенях, чтобы
чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть,
ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то,
что когда-то многие годы провел
в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю,
что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил,
что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил,
ни жена,
ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как
в раю веселится… долг исполнил…