Неточные совпадения
Не
то чтоб уж
я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже,
тем более что сам его уважаю.
Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и
я даже приписываю
тому некоторую холодность его со
мной, продолжавшуюся целых два месяца.
Вдруг, и почти тогда же, как
я предлагал напечатать здесь, — печатают нашу поэму там,
то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между
тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится.
Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Он не только ко
мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и
тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме
того, слагала их в сердце своем.
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал
мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери,
то клялся
мне, что он до
того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как Варвара Петровна исчезла.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он
мне сам (но только
мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о
мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «
Я служил государю моему…»,
то есть точно у них не
тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
— Все вы из «недосиженных», — шутливо замечал он Виргинскому, — все подобные вам, хотя в вас, Виргинский,
я и не замечал
той огра-ни-чен-ности, какую встречал в Петербурге chez ces séminaristes, [у этих семинаристов (фр.).] но все-таки вы «недосиженные». Шатову очень хотелось бы высидеться, но и он недосиженный.
Что же касается до христианства,
то, при всем моем искреннем к нему уважении,
я — не христианин.
Насчет же поклонений, постов и всего прочего,
то не понимаю, кому какое до
меня дело?
Но, откинув смешное, и так как
я все-таки с сущностию дела согласен,
то скажу и укажу: вот были люди!
Поразило
меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в
то же время как будто и отвратителен.
Любопытен был для
меня и
тот взрыв всеобщей ненависти, с которою все у нас накинулись тогда на «буяна и столичного бретера».
— Вот! да как он мог узнать про
то, что
я тебе скажу?
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда
я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они
меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на
то не забудь: “Сами оченно хорошо про
то знаем-с и вам
того же самого желаем-с…”»
— Скажите, — спросил он его, — каким образом вы могли заране угадать
то, что
я скажу о вашем уме, и снабдить Агафью ответом?
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про
то, что вы не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и
мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
— Ба, ба! что
я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе,
том Консидерана. — Да уж не фурьерист ли вы? Ведь чего доброго! Так разве это не
тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами в книгу.
En un mot,
я вот прочел, что какой-то дьячок в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал,
то есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под
тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок и чтобы приходили в показанное время…», и довел до обморока…
— Так
я и знала!
Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не
то что постарели, вы одряхлели… вы поразили
меня, когда
я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас;
я устала.
— En un mot,
я только ведь хотел сказать, что это один из
тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством…
То есть он теперь уехал…
то есть
я хочу сказать, что про
меня тотчас же нашептали в оба уха, что
я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
И если бы не просьбы Nicolas, чтоб
я оставила до времени,
то я бы не уехала оттуда, не обнаружив эту фальшивую женщину.
Я чуть было не встретилась с ним в Швейцарии и очень
того не желала.
Имею же
я право не быть ханжой и изувером, если
того хочу, а за это, естественно, буду разными господами ненавидим до скончания века.
Обыкновенно прежде, когда мы сходились наедине и он начинал
мне жаловаться,
то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка и становилось гораздо утешнее.
— Ну, сын так сын,
тем лучше, а
мне ведь и всё равно.
Заметила она, что
тот с Дашей иногда говорит, ну и стала беситься, тут уж и
мне, матушка, житья не стало.
— Напишу ему тотчас же. Коли всё было так,
то пустая размолвка; всё вздор! Да и Дарью
я слишком знаю; вздор.
— Про Дашеньку
я, покаюсь, — согрешила. Одни только обыкновенные были разговоры, да и
то вслух. Да уж очень
меня, матушка, всё это тогда расстроило. Да и Лиза, видела
я, сама же с нею опять сошлась с прежнею лаской…
Как хроникер,
я ограничиваюсь лишь
тем, что представляю события в точном виде, точно так, как они произошли, и не виноват, если они покажутся невероятными.
К
тому же
я сама буду тут.
И к
тому же ты
мне сделаешь большое удовольствие, а это главное.
Из них восемь тысяч ты ему отдашь,
то есть не ему, а
мне.
А она будет вам хорошею нянькой; это девушка скромная, твердая, рассудительная; к
тому же
я сама буду тут, не сейчас же умру.
— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь,
я сама буду тут. К
тому же вы ее любите…
«Почему это,
я заметил, — шепнул
мне раз тогда Степан Трофимович, — почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в
то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел,
тем сильнее и собственник… почему это?
Неужели тоже от сентиментальности?»
Я не знаю, есть ли правда в этом замечании Степана Трофимовича;
я знаю только, что Петруша имел некоторые сведения о продаже рощи и о прочем, а Степан Трофимович знал, что
тот имеет эти сведения.
После чего он вытащил портрет своей уже двадцать лет
тому назад скончавшейся немочки и жалобно начал взывать: «Простишь ли ты
меня?» Вообще он был как-то сбит с толку.
Она хочет довести до
того, чтоб
я, наконец, не захотел.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и всё сидели одни; но он стыдился даже и
меня, и до
того, что чем более сам открывал
мне,
тем более и досадовал на
меня за это.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со
мной; напротив, при случае лгал и вилял предо
мной, как маленький мальчик; а между
тем сам же посылал за
мною ежедневно, двух часов без
меня пробыть не мог, нуждаясь во
мне, как в воде или в воздухе.
Он тоже
меня насквозь понимал,
то есть ясно видел, что
я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на
меня за
то, что
я злюсь на него и понимаю его насквозь.
Но всего более досадовал
я на него за
то, что он не решался даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства, чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали уже о нем, о чем и он тосковал каждодневно.
Главное было в
том, что
мне самому ужасно хотелось тогда быть ей представленным и отрекомендованным, в чем мог
я рассчитывать единственно на одного лишь Степана Трофимовича.
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и
я сам очень скоро потом сознал всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал
я иногда в
то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Правда, у него накопилось, что рассказать; он был в чрезвычайно возбужденном состоянии духа и обрадовался
тому, что поймал во
мне слушателя.
Когда
я, в
тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, —
тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал
мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?»
Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а
я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх
того знает, что-нибудь такое, чего ни вы, ни
я еще не знаем, а может быть, никогда и не узнаем, или узнаем, когда уже будет поздно, когда уже нет возврата!..