Неточные совпадения
Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и,
так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти, —
так даже,
что, мне кажется, без нее и прожить не мог.
Я
даже так думаю,
что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать,
что и прежде совсем не знали.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь
так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться
даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю,
что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Происходило это без малейшей аллегории,
так даже,
что однажды отбил от стены штукатурку.
Разве через неделю, через месяц, или
даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из
такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился,
что заболевал своими припадками холерины.
Крикнул он негромко и
даже изящно;
даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло,
так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.
Но любопытны в этом не свойства девочки, а то,
что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей,
так что и Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры,
чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), —
что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог
так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он
даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Ясно было,
что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было,
что много и честных, весьма
даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки.
Липутин тотчас же согласился, но заметил,
что покривить душой и похвалить мужичков все-таки было тогда необходимо для направления;
что даже дамы высшего общества заливались слезами, читая «Антона Горемыку», а некоторые из них
так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
Не я один был удивлен: удивлялся и весь город, которому, конечно, была уже известна вся биография господина Ставрогина, и
даже с
такими подробностями,
что невозможно было представить, откуда они могли получиться, и,
что всего удивительнее, из которых половина оказалась верною.
Проектировали
даже в честь его по подписке обед, и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, — может быть, смекнув наконец,
что человека все-таки протащили за нос и
что, стало быть, очень-то уж торжествовать нечего.
Печатают
даже про то,
что от Женевского озера зубы болят: свойство
такое.
«Почему это, я заметил, — шепнул мне раз тогда Степан Трофимович, — почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и
такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и
даже так,
что чем больше он социалист,
чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это?
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто
такое,
чего он уже более всего стыдился и о
чем никак не хотел заговорить
даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Но всего более досадовал я на него за то,
что он не решался
даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства,
чего, как слышно, они и сами желали,
так как спрашивали уже о нем, о
чем и он тосковал каждодневно.
Без сомнения, он вспоминал в ней ребенка, которого
так когда-то любил; но, кроме того, он, неизвестно почему, воображал,
что тотчас же найдет подле нее облегчение всем своим настоящим мукам и
даже разрешит свои важнейшие сомнения.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в
таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается,
что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Нередко оказывается,
что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и от которого ждали чрезвычайного и серьезного влияния на движение общества, обнаруживает под конец
такую жидкость и
такую крохотность своей основной идейки,
что никто
даже и не жалеет о том,
что он
так скоро умел исписаться.
Несмотря на полную выдержку и совершенное знание хороших манер, он до того, говорят, самолюбив, до
такой истерики,
что никак не может скрыть своей авторской раздражительности
даже и в тех кругах общества, где мало интересуются литературой.
Встреча показалась мне
так забавною,
что я немедленно решил потешить рассказом Степана Трофимовича и изобразить ему всю сцену
даже в лицах.
Я прочел и удивился,
что он в
таком волнении от
таких пустяков. Взглянув на него вопросительно, я вдруг заметил,
что он, пока я читал, успел переменить свой всегдашний белый галстук на красный. Шляпа и палка его лежали на столе. Сам же был бледен, и
даже руки его дрожали.
Но я смолчал нарочно. Я
даже сделал вид,
что не решаюсь обидеть его ответом отрицательным, но не могу отвечать утвердительно. Во всем этом раздражении было нечто
такое,
что решительно обижало меня, и не лично, о нет! Но… я потом объяснюсь. Он
даже побледнел.
— Это всё оттого они
так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и,
так сказать, налету, — оттого,
что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам.
Так Алексей Нилыч в том же доме флигель
даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Совершенно конфиденциально! Да разрази меня бог, если я… А коли здесь…
так ведь
что же-с? Разве мы чужие, взять
даже хоть бы и Алексея Нилыча?
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают,
даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте,
что такое Шатов?
— Глупо, глупо! — подхватил он
даже с жадностию. — Никогда ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. [это было глупо, но
что делать, всё решено (фр.).] Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах»,
так к
чему же было и писать? Не правда ли?
А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то
такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря
даже на то,
что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
— И мне тем более приятно, — почти уже с восторгом продолжала свой лепет Юлия Михайловна,
даже вся покраснев от приятного волнения, —
что, кроме удовольствия быть у вас, Лизу увлекает теперь
такое прекрасное,
такое, могу сказать, высокое чувство… сострадание… (она взглянула на «несчастную»)… и… на самой паперти храма…
Она
так побледнела,
что произошло
даже смятение. Степан Трофимович бросился к ней первый; я тоже приблизился;
даже Лиза встала с места, хотя и осталась у своего кресла; но всех более испугалась сама Прасковья Ивановна: она вскрикнула, как могла приподнялась и почти завопила плачевным голосом...
— Бог ты мой,
что такое! — возопила Прасковья Ивановна, бессильно сплеснув руками. Но Лиза не ответила и как бы
даже не слышала; она села в прежний угол и опять стала смотреть куда-то в воздух.
Но чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдруг последовал за этим жестом и восклицанием, — вопрос, возможности которого я
даже и в самой Варваре Петровне не мог бы предположить, — я попрошу читателя вспомнить,
что такое был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь и необыкновенную стремительность его в иные чрезвычайные минуты.
Прошу тоже сообразить,
что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значительную долю рассудка и практического,
так сказать
даже хозяйственного, такта, которыми она обладала, все-таки в ее жизни не переводились
такие мгновения, которым она отдавалась вдруг вся, всецело и, если позволительно
так выразиться, совершенно без удержу.
— Если вы дадите мне слово,
что это не обидит деликатности Николая Всеволодовича, в известных мне чувствах его ко мне, от которой он ни-че-го не скрывает… и если вы
так притом уверены,
что этим
даже сделаете ему удовольствие…
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто
даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы
так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и
что было бы совершенно верно, если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
Знаете, Петр Степанович, мне становится
даже чрезвычайно понятным,
что такое существо, как Nicolas, мог являться
даже и в
таких грязных трущобах, про которые вы рассказывали.
Нашлись
даже пожелавшие непременно увидать ее лично и познакомиться,
так что господа, поспешившие припрятать Лебядкиных, очевидно, поступили и кстати.
Говорили
даже по уголкам,
что у нас, может быть, будет убийство,
что Ставрогин не таков, чтобы снести
такую обиду, и убьет Шатова, но таинственно, как в корсиканской вендетте.
Все-таки он слыл же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал в каких-то заграничных изданиях и конгрессах, «
что можно
даже из газет доказать», как злобно выразился мне при встрече Алеша Телятников, теперь, увы, отставной чиновничек, а прежде тоже обласканный молодой человек в доме старого губернатора.
Даже супруга своего поставила к Петру Степановичу в отношения почти фамилиарные,
так что господин фон Лембке жаловался… но об этом тоже после.
— Кстати, в скобках, — затараторил он тотчас же, — здесь одни болтают, будто вы его убьете, и пари держат,
так что Лембке думал
даже тронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, я только, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же день переправил, вы знаете; получили мою записку с их адресом?
Ее как бы поразило,
что он
так скоро заснул и
что может
так спать,
так прямо сидя и
так неподвижно;
даже дыхания почти нельзя было заметить.
— Знаете, вы не кричите, — очень серьезно остановил его Николай Всеволодович, — этот Верховенский
такой человечек,
что, может быть, нас теперь подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях, пожалуй.
Даже пьяница Лебядкин чуть ли не обязан был за вами следить, а вы, может быть, за ним, не
так ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенский на ваши аргументы или нет?
Я знаю,
что даже Кириллов, который к ним почти вовсе не принадлежит, доставил об вас сведения; а агентов у них много,
даже таких, которые и не знают,
что служат обществу.
— А хоть бы и
так, Николай Всеволодович, хоть бы и
так? — осторожно вгляделся Лебядкин. — Ведь судьба-то моя какова!
Даже стихи перестал писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович, помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, как Гоголь «Последнюю повесть», помните, еще он возвещал России,
что она «выпелась» из груди его.
Так и я, пропел, и баста.
Спокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему,
что на днях, может быть
даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак сделать повсеместно известным, «как полиции,
так и обществу», а стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и вопрос о субсидиях.
— Боюсь только, нет ли тут
чего с егостороны, — продолжала она, не отвечая на вопрос,
даже вовсе его не расслышав. — Опять-таки не мог же он сойтись с
такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева,
что на семи соборах был проклят?
—
Что ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! — возопил он и изо всей силы оттолкнул ее от себя,
так что она
даже больно ударилась плечами и головой о диван. Он бросился бежать; но она тотчас же вскочила за ним, хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца, удерживаемая изо всех сил перепугавшимся Лебядкиным, успела ему еще прокричать, с визгом и с хохотом, вослед в темноту...
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь уже не растабарывая и
даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли
таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города,
чем давешним путем по Богоявленской улице.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать,
что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был
даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.