Неточные совпадения
Я даже вздумал было призвать Матрену и тут же сделал
ей отеческий выговор за паутину и вообще за неряшество; но
она только посмотрела на меня в удивлении и пошла прочь,
не ответив ни слова, так что паутина еще до сих пор благополучно висит на месте.
Как-то невольно напоминает
она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательною любовью, иногда же просто
не замечаете
ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно сделается неизъяснимо, чудно прекрасною, а вы, пораженный, упоенный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные, задумчивые глаза? что вызвало кровь на эти бледные, похудевшие щеки? что облило страстью эти нежные черты лица? отчего так вздымается эта грудь? что так внезапно вызвало силу, жизнь и красоту на лицо бедной девушки, заставило его заблистать такой улыбкой, оживиться таким сверкающим, искрометным смехом?
И жаль вам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что так обманчиво и напрасно блеснула
она перед вами — жаль оттого, что даже полюбить
ее вам
не было времени…
Она, кажется,
не слыхала шагов моих, даже
не шевельнулась, когда я прошел мимо, затаив дыхание и с сильно забившимся сердцем.
Я воротился, шагнул к
ней и непременно бы произнес: «Сударыня!» — если б только
не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских великосветских романах.
Девушка же шла словно стрелка, торопливо и робко, как вообще ходят все девушки, которые
не хотят, чтоб кто-нибудь вызвался провожать их ночью домой, и, конечно, качавшийся господин ни за что
не догнал бы
ее, если б судьба моя
не надоумила его поискать искусственных средств.
Она молча подала мне свою руку, еще дрожавшую от волнения и испуга. О, незваный господин! как я благословлял тебя в эту минуту! Я мельком взглянул на
нее:
она была премиленькая и брюнетка — я угадал; на
ее черных ресницах еще блестели слезинки недавнего испуга или прежнего горя, —
не знаю. Но на губах уже сверкала улыбка.
Она тоже взглянула на меня украдкой, слегка покраснела и потупилась.
— Да, если рука моя дрожит, то это оттого, что никогда еще
ее не обхватывала такая хорошенькая маленькая ручка, как ваша. Я совсем отвык от женщин; то есть я к ним и
не привыкал никогда; я ведь один… Я даже
не знаю, как говорить с ними. Вот и теперь
не знаю —
не сказал ли вам какой-нибудь глупости? Скажите мне прямо; предупреждаю вас, я
не обидчив…
— Нет, ничего, ничего; напротив. И если уже вы требуете, чтоб я была откровенна, так я вам скажу, что женщинам нравится такая робость; а если вы хотите знать больше, то и мне
она тоже нравится, и я
не отгоню вас от себя до самого дома.
Но я вас насмешу, я расскажу вам, что несколько раз думал заговорить, так, запросто, с какой-нибудь аристократкой на улице, разумеется, когда
она одна; заговорить, конечно, робко, почтительно, страстно; сказать, что погибаю один, чтоб
она не отгоняла меня, что нет средства узнать хоть какую-нибудь женщину; внушить
ей, что даже в обязанностях женщины
не отвергнуть робкой мольбы такого несчастного человека, как я.
Что, наконец, и все, чего я требую, состоит в том только, чтоб сказать мне какие-нибудь два слова братские, с участием,
не отогнать меня с первого шага, поверить мне на слово, выслушать, что2 я буду говорить, посмеяться надо мной, если угодно, обнадежить меня, сказать мне два слова, только два слова, потом пусть хоть мы с
ней никогда
не встречаемся!..
—
Не досадуйте; я смеюсь тому, что вы сами себе враг, и если б вы попробовали, то вам и удалось, может быть, хоть бы и на улице дело было; чем проще, тем лучше… Ни одна добрая женщина, если только
она не глупа или особенно
не сердита на что-нибудь в эту минуту,
не решилась бы отослать вас без этих двух слов, которых вы так робко вымаливаете… Впрочем, что я! конечно, приняла бы вас за сумасшедшего. Я ведь судила по себе. Сама-то я много знаю, как люди на свете живут!
Она слепая, и вот уже целую жизнь меня никуда
не пускает, так что я почти разучилась совсем говорить.
А когда я нашалила тому назад года два, так
она видит, что меня
не удержишь, взяла призвала меня, да и пришпилила булавкой мое платье к своему — и так мы с тех пор и сидим по целым дням;
она чулок вяжет, хоть и слепая; а я подле
нее сиди, шей или книжку вслух
ей читай — такой странный обычай, что вот уже два года пришпиленная…
— Тип, тип! какой тип? — закричала девушка, захохотав так, как будто
ей целый год
не удавалось смеяться. — Да с вами превесело! Смотрите: вот здесь есть скамейка; сядем! Здесь никто
не ходит, нас никто
не услышит, и — начинайте же вашу историю! потому что, уж вы меня
не уверите, у вас есть история, а вы только скрываетесь. Во-первых, что это такое тип?
Вот почему он так вздрогнул, чуть
не закричал и с испугом огляделся кругом, когда одна очень почтенная старушка учтиво остановила его посреди тротуара и стала расспрашивать его о дороге, которую
она потеряла.
Но покамест еще
не настало оно, это грозное время — он ничего
не желает, потому что он выше желаний, потому что с ним всё, потому что он пресыщен, потому что он сам художник своей жизни и творит
ее себе каждый час по новому произволу.
Я ожидал, что Настенька, которая слушала меня, открыв свои умные глазки, захохочет всем своим детским, неудержимо-веселым смехом, и уже раскаивался, что зашел далеко, что напрасно рассказал то, что уже давно накипело в моем сердце, о чем я мог говорить как по-писаному, потому что уже давно приготовил я над самим собой приговор, и теперь
не удержался, чтоб
не прочесть его, признаться,
не ожидая, что меня поймут; но, к удивлению моему,
она промолчала, погодя немного слегка пожала мне руку и с каким-то робким участием спросила...
— Нет, этого нельзя, — сказала
она беспокойно, — этого
не будет; этак, пожалуй, и я проживу всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо так жить?
— Ох, нет, нет! — закричала Настенька, и слезинки заблистали на глазах
ее, — нет, так
не будет больше; мы так
не расстанемся! Что такое два вечера!
Между тем слышишь, как кругом тебя гремит и кружится в жизненном вихре людская толпа, слышишь, видишь, как живут люди — живут наяву, видишь, что жизнь для них
не заказана, что их жизнь
не разлетится, как сон, как видение, что их жизнь вечно обновляющаяся, вечно юная, и ни один час
ее не похож на другой, тогда как уныла и до пошлости однообразна пугливая фантазия, раба тени, идеи, раба первого облака, которое внезапно застелет солнце и сожмет тоскою настоящее петербургское сердце, которое так дорожит своим солнцем, — а уж в тоске какая фантазия!
— Ну,
не разжалобливайте меня больше! — проговорила Настенька, утирая слезинку, которая выкатилась из глаз
ее.
Конечно, я бы так
не рассказала хорошо, как вы рассказали, я
не училась, — робко прибавила
она, потому что все еще чувствовала какое-то уважение к моей патетической речи и к моему высокому слогу, — но я очень рада, что вы совершенно открылись мне.
Только бабушка подозвала меня к себе в одно утро и сказала, что так как
она слепа, то за мной
не усмотрит, взяла булавку и пришпилила мое платье к своему, да тут и сказала, что так мы будем всю жизнь сидеть, если, разумеется, я
не сделаюсь лучше.
Фекла-то видит, что бабушка спрашивает, а сама
не слышит про что, думала, думала, что
ей делать, отстегнула булавку, да и пустилась бежать…
— Послушайте, вы
не смейтесь над бабушкой. Это я смеюсь, оттого что смешно… Что же делать, когда бабушка, право, такая, а только я
ее все-таки немножко люблю. Ну, да тогда и досталось мне: тотчас меня опять посадили на место и уж ни-ни, шевельнуться было нельзя.
А бабушке все бы в старину! И моложе-то
она была в старину, и солнце-то было в старину теплее, и сливки в старину
не так скоро кисли, — все в старину! Вот я сижу и молчу, а про себя думаю: что же это бабушка сама меня надоумливает, спрашивает, хорош ли, молод ли жилец? Да только так, только подумала, и тут же стала опять петли считать, чулок вязать, а потом совсем позабыла.
Прошло две недели; жилец и присылает сказать с Феклой, что у него книг много французских и что всё хорошие книги, так что можно читать; так
не хочет ли бабушка, чтоб я их
ей почитала, чтоб
не было скучно?
Бабушка хоть и слепа, а все-таки
ей хотелось музыку слушать, да, кроме того,
она старушка добрая: больше меня потешить хотела, сами-то мы никогда бы
не собрались.
Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что
не могу жить у бабушки, что убегу от
нее, что
не хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без него жить
не могу. И стыд, и любовь, и гордость — все разом говорило во мне, и я чуть
не в судорогах упала на постель. Я так боялась отказа!
— Нет, это невозможно, это нельзя! — отвечала
она решительно, но уже потупив голову и
не смотря на меня.
Вы благородный человек. Вы
не улыбнетесь и
не подосадуете на мои нетерпеливые строки. Вспомните, что их пишет бедная девушка, что
она одна, что некому ни научить
ее, ни посоветовать
ей и что
она никогда
не умела сама совладеть с своим сердцем. Но простите меня, что в мою душу хотя на один миг закралось сомнение. Вы неспособны даже и мысленно обидеть ту, которая вас так любила и любит».
Но
она не договорила.
Она сначала отвернула от меня свое личико, покраснела, как роза, и вдруг я почувствовал в моей руке письмо, по-видимому уже давно написанное, совсем приготовленное и запечатанное. Какое-то знакомое, милое, грациозное воспоминание пронеслось в моей голове.
— Rosina! — запели мы оба, я, чуть
не обнимая
ее от восторга,
она, покраснев, как только могла покраснеть, и смеясь сквозь слезы, которые, как жемчужинки, дрожали на
ее черных ресницах.
Сегодня мы
не увидимся. Вчера, когда мы прощались, облака стали заволакивать небо и подымался туман. Я сказал, что завтра будет дурной день;
она не отвечала,
она не хотела против себя говорить; для
нее этот день и светел и ясен, и ни одна тучка
не застелет
ее счастия.
— Коли будет дождь, мы
не увидимся! — сказала
она, — я
не приду.
Я думал, что
она и
не заметила сегодняшнего дождя, а между тем
не пришла.
Но, боже мой, как же мог я это думать? как же мог я быть так слеп, когда уже все взято другим, все
не мое; когда, наконец, даже эта самая нежность
ее,
ее забота,
ее любовь… да, любовь ко мне, — была
не что иное, как радость о скором свидании с другим, желание навязать и мне свое счастие?..
Когда он
не пришел, когда мы прождали напрасно,
она же нахмурилась,
она же заробела и струсила.
Все движения
ее, все слова
ее уже стали
не так легки, игривы и веселы.
И, странное дело, —
она удвоила ко мне свое внимание, как будто инстинктивно желая на меня излить то, чего сама желала себе, за что сама боялась, если б оно
не сбылось.
Я пришел к
ней с полным сердцем и едва дождался свидания. Я
не предчувствовал того, что буду теперь ощущать,
не предчувствовал, что все это
не так кончится.
Она сияла радостью,
она ожидала ответа. Ответ был он сам. Он должен был прийти, прибежать на
ее зов.
Она пришла раньше меня целым часом. Сначала
она всему хохотала, всякому слову моему смеялась. Я начал было говорить и умолк.
Тут
она так сжала мою руку, что я чуть
не закричал.
Она засмеялась.
— Боже! какой вы друг! — начала
она через минуту очень серьезно. — Да вас бог мне послал! Ну, что бы со мной было, если б вас со мной теперь
не было? Какой вы бескорыстный! Как хорошо вы меня любите! Когда я выйду замуж, мы будем очень дружны, больше, чем как братья. Я буду вас любить почти так, как его…
— Бог с вами! — отвечала
она, — если б я была меньше счастлива, я бы, кажется, заплакала от вашего неверия, от ваших упреков. Впрочем, вы меня навели на мысль и задали мне долгую думу; но я подумаю после, а теперь признаюсь вам, что правду вы говорите. Да! я как-то сама
не своя; я как-то вся в ожидании и чувствую все как-то слишком легко. Да полноте, оставим про чувства!..
В это время послышались шаги, и в темноте показался прохожий, который шел к нам навстречу. Мы оба задрожали;
она чуть
не вскрикнула. Я опустил
ее руку и сделал жест, как будто хотел отойти. Но мы обманулись: это был
не он.
— Послушайте, — начала
она, — а ведь мне немножко досадно, что вы
не влюбились в меня. Разберите-ка после этого человека! Но все-таки, господин непреклонный, вы
не можете
не похвалить меня за то, что я такая простая. Я вам все говорю, все говорю, какая бы глупость ни промелькнула у меня в голове.
Я тотчас же раскаялся, что напугал
ее, заставил считать часы, и проклял себя за припадок злости. Мне стало за
нее грустно, и я
не знал, как искупить свое прегрешение. Я начал
ее утешать, выискивать причины его отсутствия, подводить разные доводы, доказательства. Никого нельзя было легче обмануть, как
ее, в эту минуту, да и всякий в эту минуту как-то радостно выслушивает хоть какое бы то ни было утешение, и рад-рад, коли есть хоть тень оправдания.
— Да, да! — отвечала Настенька, — я и
не подумала; конечно, все может случиться, — продолжала
она самым сговорчивым голосом, но в котором, как досадный диссонанс, слышалась какая-то другая отдаленная мысль. — Вот что вы сделайте, — продолжала
она, — вы идите завтра, как можно раньше, и если получите что-нибудь, тотчас же дайте мне знать. Вы ведь знаете, где я живу? — И
она начала повторять мне свой адрес.
— Я думаю об вас, — сказала
она мне после минутного молчания, — вы так добры, что я была бы каменная, если б
не чувствовала этого… Знаете ли, что мне пришло теперь в голову? Я вас обоих сравнивала. Зачем он —
не вы? Зачем он
не такой, как вы? Он хуже вас, хоть я и люблю его больше вас.