Вот почему и полагаем мы, что как скоро в писателе-художнике признается талант, то есть уменье чувствовать и изображать жизненную правду явлений, то, уже
в силу этого самого признания, произведения его дают законный повод к рассуждениям о той среде жизни, о той эпохе, которая вызвала в писателе то или другое произведение.
Неточные совпадения
Откровенно признаваясь
в этом и отказываясь от роли «воспитателя эстетического вкуса публики», — мы избираем другую задачу, более скромную и более соразмерную с нашими
силами.
Еще смутны были
эти искания, слабы
силы Елены, когда она нашла новую пищу для своих размышлений и мечтаний, новый предмет своего участия и любви —
в странном знакомстве с нищей девочкой Катей.
Эта несмелость,
эта практическая пассивность героини, при богатстве внутренних
сил и при томительной жажде деятельности, невольно, поражает нас и
в самом лице Елены, заставляет видеть что-то недоделанное.
Любовь к свободе родины у Инсарова не
в рассудке, не
в сердце, не
в воображении: она у него во всем организме, и что бы ни вошло
в него, все претворяется
силою этого чувства, подчиняется ему, сливается с ним.
Если б
это входило
в план автора, то он должен был бы поставить своего героя лицом к лицу с самым делом — с партиями, с народом, с чужим правительством» с своими единомышленниками, с вражеской
силой…
Вот
в этой любви к общему делу,
в этом предчувствии его, которое дает
силу спокойно выдерживать отдельные обиды, и заключается великое превосходство болгара Инсарова пред всеми русскими героями, у которых общего дела-то и
в помине нет.
Чтобы избавиться от нее, человек должен много
сил потерять и много утратить веры
в себя при
этой беспрерывной возне с безобразной путаницей сомнений; противоречий, уступок, изворотов и т. п.
Разговорам ее о религии он не придавал значения, считая это «системой фраз»; украшаясь этими фразами, Марина скрывает в их необычности что-то более значительное, настоящее свое оружие самозащиты;
в силу этого оружия она верит, и этой верой объясняется ее спокойное отношение к действительности, властное — к людям. Но — каково же это оружие?
В силу этого и Карл Иванович любил и узкие платья, застегнутые и с перехватом, в силу этого и он был строгий блюститель собственных правил и, положивши вставать в шесть часов утра, поднимал Ника в 59 минут шестого, и никак не позже одной минуты седьмого, и отправлялся с ним на чистый воздух.
Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных
сил.] есть все-таки сечение, и
это сознание подкрепляло его.
В ожидании
этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф
этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той
силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении чего бы то ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
Минуты
этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они перед ним, не будучи
в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась
в этом взоре, и тайна
эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая
сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что
это"громадное",
это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
"Мудрые мира сего! — восклицает по
этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия,
в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы
сила и свет просвещения замыкаются!"