Неточные совпадения
— Ах
ты, окаянный! — кричал старик, и всякий раз с каким-то бессильным гневом, который походил скорее
на жалобу, чем
на угрозу. — Ах
ты, шавель
ты этакая! Ступай сюда, говорят!.. Постой, погоди ж
ты у меня! Ишь те!.. Постой! Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб те быки забодали… У-у… Ах
ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
Но в это время глаза мельника устремляются
на плотину — и он цепенеет от ужаса: плотины как не бывало; вода гуляет через все снасти… Вот
тебе и мастак-работник, вот
тебе и парень
на все руки! Со всем тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда, не скажет в ответ, но уж зато с этой минуты бросает работу, ходит как словно обиженный, живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет, с хозяином и хозяйкой слова не молвит, да вдруг и перешел в другой дом.
«
На тебе хлебца, да и бог с
тобой!» С этого-то времени, понукаемый большею частью нуждою, и начал он набрасывать
на себя жалкенький, плаксивый вид, имевший целью возбуждать сострадание ближних.
— Ах
ты, безмятежный, пострел
ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в
тебе нет, разбойник!.. Вишь, как избаловался, и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с одного бугра
на другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер! Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму — и не вытащишь… Я
тебя! О-о, погоди, погоди, постой, придем
на место, я
тебя! Все тогда припомню!
Ну,
на то ли я
тебе сапоги-то купил, а? — продолжал старик жалобным, плаксивым голосом.
—
На то ли сапожишки-то купил, чтобы
ты шмыгал ими по лужам!
Сам лаптишки обул — дырявые лаптишки, ему сапоги дал; а он… ах
ты, безмятежный, разбойник
ты этакой, пра, разбойник! — заключил он, сворачивая
на едва заметную тропинку и суетливо преследуя мальчика, который продолжал бежать вперед, очевидно увлекаемый против воли непомерною тяжестью новых сапогов своих.
Да угомонись
ты хоть
на время-то.
— А, так
ты опять за свое, опять баловать!.. Постой, постой, вот я только крикну: «Дядя Глеб!», крикну — он те даст! Так вот возьмет хворостину да
тебя тут же
на месте так вот и отхлещет!.. Пойдем, говорю, до греха…
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да
ты и парнишку привел! Не тот ли это, сказывали, что после солдатки остался… Ась? Что-то
на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее
тебя будет, а в остальном — весь, как есть,
ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел
на него во все глаза. — Сват Аким, или он у
тебя так уж с большим таким ртом и родился?
— Ну, ступай в избу! — сказал рыбак после молчка, сопровождавшегося долгим и нетерпеливым почесыванием затылка. — Теперь мне недосуг… Эх
ты! Во тоске живу,
на печи лежу! — добавил он, бросив полупрезрительный-полунасмешливый взгляд
на Акима, который поспешно направился к избе вместе со своим мальчиком, преследуемый старухой и ее сыном.
— Ах
ты, матушка
ты наша! Ах, ах! Анна Савельевна, как нам за
тебя бога молить! Ах
ты, родная
ты наша! — воскликнул Аким, разводя руками и умиленно взглядывая
на старуху.
— Хозяйка, — сказал он, бросая
на пол связку хвороста, старых ветвей и засохнувшего камыша, —
на вот
тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась, вы, много ли дела наделали? Я чай, все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные и неводок, того, годен теперь стал… Маловато только что-то сработали… Утро, кажись, не один час: можно бы и весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да поел, день прошел — спать пошел… Эх, вы!
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот и другой! (Тут он указал
на внучка, валявшегося
на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так
тебя солнышко и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь
на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
— Знамо, батюшка, глупенек еще, — отвечал Аким, суетливо подталкивая Гришку, который не трогался с места и продолжал смотреть в землю. — Вот, Глеб Савиныч, — подхватил он, переминаясь и робко взглядывая
на рыбака, — все думается, как бы… о нем, примерно, сокрушаюсь… Лета его, конечно, малые — какие его лета! А все… как бы… хотелось к ремеслу какому приставить… Мальчишечка смысленый, вострый… куды
тебе!
На всякое дело: так и…
— Кормилец! — воскликнул Аким, подымая
на рыбака слезливые глаза свои. — Вестимо, теперь он махочка! Способу не имеет, а подрастет — ведь
тебе же,
тебе работник будет!
— Коли в
тебя уродился, так хоть сто лет проживет, толку не будет, — проговорил рыбак, пристально взглянув
на мальчика.
Я вот, скажу
тебе, одного знаю, — промолвил Глеб с усмешкою, косясь
на Петра, — чарку поднесешь ему — ни за что не откажется!
— Оставь, батюшка: я с
тобой не к смеху говорю, — сказал Петр, встряхивая волосами и смело встречая отцовский взгляд, — я говорю
тебе толком: отпустишь
на заработки —
тебе лучше; и сам смекаешь, только что вот
на своем стоишь.
— Я
на стороне добуду полтораста; работника наймешь
ты за половину… другой и меньше возьмет…
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу
тебе… Веришь
ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня
на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем
тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Ну, а ты-то что ж, сват? Пойдешь и
ты с нами? — принужденно сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который стоял с поднятою рукой и открытым ртом. — Все одно: к ночи не поспеешь в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись,
на лавке.
— Вот что, — начал он, когда оба они очутились в проулке и ворота были заперты, — что
ты на это скажешь: отпустить нам Петрушку али нет, не отпущать?
— Сдается мне, отпускать его незачем, — сказал Глеб, устремляя пытливый взгляд
на жену, которая стояла понуря голову и глядела в землю, — проку никакого из этого не будет — только что вот набалуется… Ну, что ж
ты стоишь? Говори!
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх
ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев не оберешься, свояков не огребешься — мало ли
на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно будет!
— Смотри же, ни полсловечка; смекай да послушивай, а лишнего не болтай… Узнаю, худо будет!.. Эге-ге! — промолвил он, делая несколько шагов к ближнему углу избы, из-за которого сверкнули вдруг первые лучи солнца. — Вот уж и солнышко! Что ж они, в самом деле, долго проклажаются? Ступай, буди их. А я пойду покуда до берега:
на лодки погляжу… Что ж
ты стала? — спросил Глеб, видя, что жена не трогалась с места и переминалась с ноги
на ногу.
— Знаю, матушка, все знаю… Ах,
ты, касатушка
ты наша!.. Родная
ты наша! Как нам за
тебя бога молить?.. Ах!.. Что
ты, Гришутка? Что
на рукаве-то виснешь… Вишь его, озорник! Оставь, говорят! — заключил Аким, поворачиваясь неожиданно к парнишке.
— А! Сват Аким, здорово! — сказал рыбак, появляясь в сенях. — Что вы тут делаете?.. Чего это он у
тебя, слышу я, не хочет, а? — промолвил он, взглядывая
на мальчика, который остолбенел и побледнел как известь.
— Хорошее баловство, нечего сказать! — возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж, не строгими глазами. — Вишь, рубаху-то как отделал! Мать не нашьется, не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то
ты покуда одной заплаты не стоишь… Ну,
на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и
ты и Гришка, обоим не миновать дубовой каши, да и пирогов с березовым маслом отведаете… Смотри, помни… Вишь, вечор впервые только встретились, а сегодня за потасовку!
— А я и сам не знаю, за что, — отвечал со вздохом Ваня. — Я
на дворе играл, а он стоял
на крыльце; ну, я ему говорю: «Давай, говорю, играть»; а он как пхнет меня: «Я-те лукну!» — говорит, такой серчалый!.. Потом он опять говорит: «Ступай, говорит,
тебя тятька кличет». Я поглядел в ворота: вижу,
ты меня не кличешь, и опять стал играть; а он опять: «
Тебя, говорит, тятька кличет; ступай!» Я не пошел… что мне!.. Ну, а он тут и зачал меня бить… Я и пошел…
Они же, кстати,
тебя и умоют! — заключил старый рыбак, подтрунивая над сыном и указывая ему рукою
на отдаленную груду камней, из-за которой раздавался дружный стук вальков и время от времени показывались головы Анны и снохи ее.
— Ага, мошенник, попался! Давай-ка его сюда! — закричал Глеб, у которого при виде мальчика невольно почему-то затряслись губы. — Пойдем-ка, я
тебя проучу, как щепы подкладывать да дома поджигать… Врешь, не увернешься… Ребята, подсобите стащить его к задним воротам, — заключил он, хватая мальчика за шиворот и приподымая его
на воздух.
А ведь иной вот живет без году неделю, молоко
на губах не обсохло, а туда же лезет
тебе в бороду…
Нет, матушка, так, видно, завелось ноне
на свете: дожил до старости, нет
тебе ни в чем уваженья, никуда
ты не годен!..
На это я
тебе скажу вот еще какое слово: когда хочешь жить у меня, работай — дома живу, как хочу, а в людях как велят; а коли нелюбо, убирайся отселева подобру-поздорову… вот что!
— Спасибо
тебе, матушка,
на ласковом твоем слове, — перебил Аким.
Завалиться без просыпу
на печку и дожидаться, пока не вытурят
тебя взашей из дому, как словно и того страшнее.
— Эх
ты, матушка
ты моя, — подсмеиваясь, прибавил Глеб, строгавший у порога новое весло, — вестимо, прилучилось: я чай, корчится сердечный, зазяб совсем, зуб с зубом не сведет… лежа
на печи у соседа.
— Тронься только с места, сойди только, так вот
тебя тут и пришибу! — сказал он, показывая кулак Ванюшке, который, испугавшись не
на шутку дерзости предприятия, карабкался из отверстия.
— Ну, а как нас вон туда — в омут понесет! Батя и то сказывал: так, говорит,
тебя завертит и завертит! Как раз
на дно пойдешь! — произнес Ваня, боязливо указывая
на противоположный берег, где между кустами ивняка чернел старый пень ветлы.
— Эвось-на! Разве эти кусты-то не видал
ты с нашего берега?.. Идут недалече! Сейчас луга пойдут, а там и озеро… Ну, валяй!
— Э-э! Так вот это
ты с кем калякала! То-то, слышу я: та, та, та… Отколь вы, молодцы? Как сюда попали? — сказал старик, потряхивая волосами и с улыбкою поглядывая
на мальчиков.
— Вот что… я было совсем запамятовал… Я чай,
на ставни-то потребуется однотесу: в городе тогда не купили, так
ты сходи без меня
на озеро к Кондратию и одолжись у него. Он сказывал, есть у него гвозди-то.
— Слава
тебе, господи! Замучил совсем! — пробормотала жена Петра, бросаясь со всех ног
на солому.
— Ну да, видно, за родным… Я не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной — как только пошел куда, так во все глаза
на меня и смотрит, не иду ли к вам
на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не
на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
—
Ты, Ваня?.. Ах, как я испужалась! — проговорила Дуня с замешательством. — Я вот сидела тут
на берегу… Думала невесть что… вскочила, так инда земля под ногами посыпалась…
Ты, я чай, слышал, так и загремело? — подхватила она скороговоркою, между тем как глаза ее с беспокойством перебегали от собеседника к озеру.
— Так стало…
ты здесь одна была? — нерешительно проговорил Ваня, украдкою взглядывая
на озеро.
— Полно
тебе, дура голова! Ну, чего
ты, чего? Погодим еще: авось какой-нибудь рассудок да будет… Не махонькие они: свой толк в голове есть. Знамо, кто себе враг!
На беду не полезут.
Ну-кась,
ты, Василиса, что скажешь? — добавил он, насмешливо взглядывая
на жену Василия.
— Полно, сват! Э!
Ты думаешь,
на мне кафтанишко-то рваный, так уж я… Я ведь не даром прошу, — приставал Нефед.