Неточные совпадения
Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют
на миг всю свою угрюмость; как будто
на душе прояснеет, как будто вздрогнешь и кто-то подтолкнет
тебя локтем.
Как глупо тосковать и жалеть о
тебе на двадцать пятом году жизни и, умирая, вспомянуть только об одном
тебе с восторгом и благодарностию!
— И неужели вы столько денег получили, Иван Петрович? — заметила Анна Андреевна. — Гляжу
на вас, и все как-то не верится. Ах
ты, господи, вот ведь за что теперь деньги стали давать!
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот
ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что, если б и
ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай
на лаврах. Чего глядеть-то!
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря
на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я был такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я
на тебя: какой-то
ты у нас совсем простой…
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об
тебе там сперва прокричали, а так, просто талант (я еще вот сегодня читал
на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там
тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
Подождем годика эдак полтора или хоть год: пойдешь хорошо, утвердишься крепко
на своей дороге — твоя Наташа; не удастся
тебе — сам рассуди!..
— Лучше бы пойти, Наташа; ведь
ты же хотела давеча и шляпку вот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобы
тебе бог здоровья послал, — уговаривала Анна Андреевна, робко смотря
на дочь, как будто боялась ее.
— И, ангел мой, что прощаться, далекий ли путь!
На тебя хоть ветер подует; смотри, какая
ты бледненькая. Ах! да ведь я и забыла (все-то я забываю!) — ладонку я
тебе кончила; молитву зашила в нее, ангел мой; монашенка из Киева научила прошлого года; пригодная молитва; еще давеча зашила. Надень, Наташа. Авось господь бог
тебе здоровья пошлет. Одна
ты у нас.
— Носи
на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя дочь, — когда-то я
тебя каждую ночь так крестила
на сон грядущий, молитву читала, а
ты за мной причитывала. А теперь
ты не та стала, и не дает
тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают
тебе и молитвы мои материнские! — И старушка заплакала.
— Неужели ж
ты не видишь, Ваня, что я вышла совсем,ушла от них и никогда не возвращусь назад? — сказала она, с невыразимой тоской смотря
на меня.
Ведь
ты их сокровище, все, что у них осталось
на старости.
— Неужели ж
ты так его полюбила? — вскричал я, с замиранием сердца смотря
на нее и почти сам не понимая, что спрашиваю.
А самому
тебе разве не было тяжело
на нас смотреть?
Отец непременно хочет, чтоб он женился
на ней, а отец, ведь
ты знаешь, — ужасный интриган; он все пружины в ход пустил: и в десять лет такого случая не нажить.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как
ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он
тебя на всю жизнь, да и
ты его тоже. Слишком уж любишь
ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
— Так он и не женится
на тебе, Наташа?
— Ваня! — вскричала она, — я виновата перед ним и не стою его! Я думала, что
ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она, с бесконечною любовью смотря
на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь ко мне...
Знаешь ли, Ваня, что я бы, может быть, и не решилась
на это,если б
тебя не случилось сегодня со мною!
Ты спасение мое: я тотчас же
на тебя понадеялась, что
ты сумеешь им так передать, что по крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них.
— Умер, гм… умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь
ты говорил, что у него там жена, что ль, была… И
на что эти люди женятся!
—
Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что
ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев
на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
— А
ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А
на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б
на нее! Похудела она?
Нет, говорит,
ты, князь, сам
на мне женись, а не бывать моей падчерице за Алешей.
Именье-то свое прожила, и долги
на тебе неоплатные.
— Батюшка, Николай Сергеич! Да
на кого ж я без
тебя останусь! — закричала бедная Анна Андреевна. — Ведь у меня, кроме
тебя, в целом свете нет ник…
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как
ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти!
На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
И говорю про это так откровенно, так прямо именно для того, чтоб
ты никак не мог ошибиться в словах моих, — прибавил он, воспаленными глазами смотря
на меня и, видимо, избегая испуганных взглядов жены.
— Прости, прости ее! — восклицала, рыдая, Анна Андреевна, склонившись над ним и обнимая его. — Вороти ее в родительский дом, голубчик, и сам бог
на страшном суде своем зачтет
тебе твое смирение и милосердие!..
— Я все
тебя ждала, Ваня, — начала она вновь с улыбкой, — и знаешь, что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь, — колокольчик, зимняя дорога: «Самовар мой кипит
на дубовом столе…», мы еще вместе читали...
— Что
ты так смотришь
на меня, Алеша, то бишь — Ваня? — проговорила она, ошибаясь и улыбнувшись своей ошибке.
— Я смотрю теперь
на твою улыбку, Наташа. Где
ты взяла ее? У
тебя прежде не было такой.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть… Но когда
ты улыбаешься, точно в то же время у
тебя как-нибудь сильно заболит
на сердце. Вот
ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у
тебя за платье? Это еще у них было сделано?
— Как
ты меня любишь, Ваня! — отвечала она, ласково взглянув
на меня. — Ну, а
ты, что
ты теперь делаешь? Как твои-то дела?
— Я бы хотела переехать
на другую квартиру, — заговорила она опять после некоторого молчания. — Да
ты не сердись, Ваня…
— Любовь сильна; новая любовь может удержать его. Если и воротится ко мне, так только разве
на минуту, как
ты думаешь?
— Не знаю, Наташа, в нем все в высшей степени ни с чем несообразно, он хочет и
на той жениться и
тебя любить. Он как-то может все это вместе делать.
—
Ты думаешь, Ваня? Боже, если б я это знала наверное! О, как бы я желала его видеть в эту минуту, только взглянуть
на него. Я бы по лицу его все узнала! И нет его! Нет его!
— Нет, он у ней;я знаю; я посылала узнавать. Как бы я желала взглянуть и
на нее… Послушай, Ваня, я скажу вздор, но неужели же мне никак нельзя ее увидеть, нигде нельзя с нею встретиться? Как
ты думаешь?
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли
тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда
ты сам рассказывал) хвалила твой роман;
ты ведь ходишь иногда
на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб
тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы
тебя с ней познакомить. Вот
ты бы мне все и рассказал про нее.
— Наташа, друг мой, об этом после. А вот что: неужели
ты серьезно думаешь, что у
тебя достанет сил
на разлуку? Посмотри теперь
на себя: неужели
ты покойна?
— Наташа, что
ты? Здравствуй, Наташа, — робко проговорил он, с каким-то испугом смотря
на нее.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть
на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и
ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая
на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я
тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
Это все намеки
на то, что я, как сошелся с
тобой, Наташа, то всех их бросил; что это, стало быть, твое влияние.
Кстати о магнетизме, я
тебе еще не рассказывал, Наташа, мы
на днях духов вызывали, я был у одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило меня.
— И
ты прежде этого мог рассказывать о своих подвигах у какой-то глухой княгини! Ах, Алеша, Алеша! — вскрикнула она, с упреком
на него глядя. — Ну что ж Катя? Была рада, весела, когда отпускала
тебя?
О, если б
ты знала и ее историю, как она несчастна, с каким отвращением смотрит
на свою жизнь у мачехи,
на всю эту обстановку…
Как бы залюбовалась она
на тебя, если б увидала!
—
Ты все смотрел
на него… так пристально…