Неточные совпадения
Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал более бойким и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом для него месте, при чужих
людях, он хмурился и посматривал вокруг себя подозрительно и недоверчиво, точно всюду
чувствовал что-то враждебное ему, скрытое от него и подстерегающее.
В нем было много честолюбивого стремления — казаться взрослым и деловым
человеком, но жил он одиноко, как раньше, и не
чувствовал стремления иметь друзей, хотя каждый день встречался со многими из детей купцов, сверстниками своими.
Он шутил, улыбался и сразу занял своей маленькой особой внимание всех, а Фома стоял сзади его, опустив голову, исподлобья посматривая на расшитых золотом, облеченных в дорогие материи
людей, завидовал бойкости старика, робел и,
чувствуя, что робеет, — робел еще больше.
Первый раз в жизни находясь среди таких парадных
людей, он видел, что они и едят и говорят — всё делают лучше его, и
чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет не стол, а высокая гора.
Идя к Ананию в гостиницу, Фома невольно вспоминал все, что слышал о старике от отца и других
людей, и
чувствовал, что Щуров стал странно интересен для него.
— Вот! — со вздохом и тихо воскликнула девушка. — Вот я и думаю — надо… А как пойдешь? Ты знаешь ли — я такое
чувствую теперь, — как будто между мною и
людьми туман стоит… густой, густой туман!..
«Какое все разное… и
люди и женщины… и
чувствуешь всегда разное…»
Несмотря на то, что рядом с ним шел
человек, он
чувствовал себя одиноким, потерявшимся во тьме.
Обидно было ему
чувствовать себя лишним среди
людей, и чем больше он присматривался к ним, тем более крепла эта обида.
В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры, какие-то чиновники, певчие; среди этих
людей он
чувствовал себя лучше, свободнее, — они были менее развратны, проще понимались им, порою они проявляли здоровые, сильные чувства, и всегда в них было больше чего-то человеческого.
Сначала ему было жутко
чувствовать над собой руку Маякина, но потом он помирился с этим и продолжал свою бесшабашную, пьяную жизнь, в которой только одно утешало его —
люди.
И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразными движениями.
Люди то отдалялись от Фомы, то приближались к нему, потолок опускался, а пол двигался вверх, и Фоме казалось, что вот его сейчас расплющит, раздавит. Затем он
почувствовал, что плывет куда-то по необъятно широкой и бурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать...
Все это для Фомы имело какой-то особый, приятный вкус, он становился смелее, охваченный общим славным настроением, и
чувствовал в себе желание сказать что-нибудь хорошее этим
людям, чем-нибудь понравиться всем им.
— Здесь двое нас… отверженных от жизни, — я и вот этот… Мы оба хотим… одного и того же… внимания к
человеку… счастья
чувствовать себя нужными
людям… Товарищи! И этот большой и глупый
человек…
— Молчи! Ты ничего не понимаешь! — резко крикнул Ежов. — Ты думаешь — я пьян? Это тело мое пьяно, а душа — трезва… она всегда трезва и все
чувствует… О, сколько гнусного на свете, тупого, жалкого! И
люди эти, глупые, несчастные
люди…
Глядя в зеркало на свое взволнованное лицо, на котором крупные и сочные губы казались еще краснее от бледности щек, осматривая свой пышный бюст, плотно обтянутый шелком, она
почувствовала себя красивой и достойной внимания любого мужчины, кто бы он ни был. Зеленые камни, сверкавшие в ее ушах, оскорбляли ее, как лишнее, и к тому же ей показалось, что их игра ложится ей на щеки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды, заменив их маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за
человек?
Молодые
люди, оставшись один на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно быть,
почувствовав, что это только отдаляет их друг от друга, оба замолчали тяжелым и неловким, выжидающим молчанием. Любовь, взяв апельсин, с преувеличенным вниманием начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным голосом спросил у девушки...
Выйдя на улицу, он
почувствовал обиду на Маякиных; все-таки это были единственные на свете
люди, близкие ему.
— Не понимаете? — с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. — Ну… скажем так: едет
человек в лодке по реке… Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина… Лодка — крепкая… но ежели
человек глубину эту темную под собой
почувствует… никакая лодка его не спасет…
Фома посмотрел на него и,
чувствуя что-то похожее на уважение к этому
человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не хотелось идти к себе в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени. Ему думалось о Тарасе Маякине.
И Фома
чувствовал, что
человек этот взывает к богу с непоколебимой, глубочайшей верой в милость его.
Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких и скромных
людей, то и дело
чувствовал на себе острые взгляды старика.
Он
чувствовал себя раздавленным этой темной массой крепких духом, умных
людей…
Неточные совпадения
Правдин. А кого он невзлюбит, тот дурной
человек. (К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об нем то, что вселило в душу мою истинное к нему почтение. Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да, когда душа его
чувствовала нет.
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его,
человек ничего уже не мыслит, ничего не
чувствует, когда, если б
люди понимали его важность, никто не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Софья. Ваше изъяснение, дядюшка, сходно с моим внутренним чувством, которого я изъяснить не могла. Я теперь живо
чувствую и достоинство честного
человека и его должность.
Но не успели
люди пройти и четверти версты, как
почувствовали, что заблудились.
Изобразив изложенное выше, я
чувствую, что исполнил свой долг добросовестно. Элементы градоначальнического естества столь многочисленны, что, конечно, одному
человеку обнять их невозможно. Поэтому и я не хвалюсь, что все обнял и изъяснил. Но пускай одни трактуют о градоначальнической строгости, другие — о градоначальническом единомыслии, третьи — о градоначальническом везде-первоприсутствии; я же, рассказав, что знаю о градоначальнической благовидности, утешаю себя тем,