Неточные совпадения
Клим тотчас же
почувствовал себя в знакомом, но усиленно тяжком положении
человека, обязанного быть таким, каким его хотят видеть.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он
чувствовал благодарность к учителю:
человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Клим
чувствовал себя не плохо у забавных и новых для него
людей, в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория
людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о
людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот
человек, и в тоне его речи Клим всегда
чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Он
чувствовал себя в унизительном положении
человека, с которым не считаются.
— Ослиное настроение. Все — не важно, кроме одного.
Чувствуешь себя не
человеком, а только одним из органов
человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я — хочу и не хочу курицу. Не хочу упражнения играть. Ты, умник,
чувствуешь что-нибудь эдакое?
— Как слепой в яму упал, — вставил Варавка, а Клим,
чувствуя, что он побледнел от досады, размышлял: почему это случается так, что все забегают вперед его? Слова Томилина, что
люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились ему, он считал их верными.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся,
чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Клим уже не однажды
чувствовал, как легко этот
человек заставляет его высказывать кое-что лишнее, и пытался говорить с отчимом уклончиво, осторожно.
Клим
почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный
человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим
чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех
людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой
человек, но все-таки чудаковатый болтун.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на
людей грустно, и она как будто
чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Клим крепко сжал зубы, придумывая, что ответить
человеку, под пристальным взглядом которого он
чувствовал себя стесненно. Дмитрий неуместно и слишком громко заговорил о консерватизме провинции, Туробоев посмотрел на него, прищурив глаза, и произнес небрежно...
Да, все это было интересно, и Клим
чувствовал, как возрастает в нем жажда понять
людей.
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый день в гимназии. Большие сборища
людей подавляли его, в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он
почувствовал себя тоже обезличенным.
Но, отмечая доверчивость ближних, он не терял осторожности
человека, который знает, что его игра опасна, и хорошо
чувствовал трудность своей роли.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не
чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна
людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Когда она, кончив читать, бросила книгу на кушетку и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как
человек, только что проснувшийся. Он с удивлением
почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение
человека, который хорошо
чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
Клим огорченно
чувствовал, что Кутузов слишком легко расшатывает его уверенность в себе, что этот
человек насилует его, заставляя соглашаться с выводами, против которых он, Клим Самгин, мог бы возразить только словами...
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль
человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин
чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на себя? Или на что-то неуловимое, что не позволяет ему найти точку опоры?
Особенно ценным в Нехаевой было то, что она умела смотреть на
людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них, о которых почтительно говорят, хвалебно пишут, становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она
чувствовала. Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка, упрощая больших
людей, внушает ему сознание его равенства с ними.
— Не смейся. Я так
чувствую: нельзя. Это, брат, удивительный
человек!
— О любви она читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а не
чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо.
Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный
человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда жалко его.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда
чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся
людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Когда мысли этого цвета и порядка являлись у Самгина, он хорошо
чувствовал, что вот это — подлинные его мысли, те, которые действительно отличают его от всех других
людей. Но он
чувствовал также, что в мыслях этих есть что-то нерешительное, нерешенное и робкое. Высказывать их вслух не хотелось. Он умел скрывать их даже от Лидии.
Клим подметил, что Туробоев пожал руку Лютова очень небрежно, свою тотчас же сунул в карман и наклонился над столом, скатывая шарик из хлеба. Варавка быстро сдвинул посуду, развернул план и, стуча по его зеленым пятнам черенком чайной ложки, заговорил о лесах, болотах, песках, а Клим встал и ушел,
чувствуя, что в нем разгорается ненависть к этим
людям.
«В сущности, все эти умники —
люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин,
чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только в том, что они умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и глядя на часы. Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что прошло часа два. Было неприятно
чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в каждом
человеке можно обнаружить простенький стерженек, на котором
человек поднимает флаг своей оригинальности.
— Я нахожу интересных
людей наименее искренними, — заговорил Клим, вдруг
почувствовав, что теряет власть над собою. — Интересные
люди похожи на индейцев в боевом наряде, раскрашены, в перьях. Мне всегда хочется умыть их и выщипать перья, чтоб под накожной раскраской увидать
человека таким, каков он есть на самом деле.
— Почему ты сердишься? Он — пьет, но ведь это его несчастье. Знаешь, мне кажется, что мы все несчастные, и — непоправимо. Я особенно
чувствую это, когда вокруг меня много
людей.
Клим Самгин
чувствовал себя
человеком более зрелым, чем пятеро впереди его, но несколько отягченным своей обособленностью.
За глаза Клим думал о Варавке непочтительно, даже саркастически, но, беседуя с ним,
чувствовал всегда, что
человек этот пленяет его своей неукротимой энергией и прямолинейностью ума. Он понимал, что это ум цинический, но помнил, что ведь Диоген был честный
человек.
Поработав больше часа, он ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее мыслях и опасной, как все выспрашивающие
люди. Выспрашивают, потому что хотят создать представление о
человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать
людей, он подозревал их в желании упростить его,
человека, который не
чувствует границ своей личности.
Клим
чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом
человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а мать, проводив ее, сказала снисходительно...
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о
человеке, он
чувствовал этого
человека опасным для себя. Таких, опасных,
людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Клим Самгин постучал ногою в дверь,
чувствуя желание уйти со двора, но в дверях открылась незаметная, узкая калиточка, и невидимый
человек сказал глухим голосом, на о...
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка
почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим
людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет
почувствовать себя виноватой в этом. И пусть
почувствует.
Клим
чувствовал себя пылающим. Он хотел сказать множество обидных, но неотразимо верных слов, хотел заставить молчать этих
людей, он даже просил, устав сердиться...
Но,
чувствуя себя в состоянии самообороны и несколько торопясь с выводами из всего, что он слышал, Клим в неприятной ему «кутузовщине» уже находил ценное качество: «кутузовщина» очень упрощала жизнь, разделяя
людей на однообразные группы, строго ограниченные линиями вполне понятных интересов.
Количество таких наблюдений быстро возрастало, у Самгина не было сомнений в их правильности, он
чувствовал, что они очень, все более твердо ставят его среди
людей. Но — плохо было то, что почти каждый
человек говорил нечто такое, что следовало бы сказать самому Самгину, каждый обворовывал его. Вот Диомидов сказал...
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч
людей. Он тоже
чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный
человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным
людям...
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый
человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся в глубине двора, за углом дома. Клим понял его, он тоже
чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени, за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных
людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин.
Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы
чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда
человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо
чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева:
люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Настроение Макарова, внушая тревогу за Лидию, подавляло Клима. Он устал физически и, насмотревшись на сотни избитых, изорванных
людей,
чувствовал себя отравленным, отупевшим.
Самгин
почувствовал, что
люди этого типа сегодня особенно враждебны ему.
«Эти растрепанные, вывихнутые
люди довольно удобно живут в своих шкурах… в своих ролях. Я тоже имею право на удобное место в жизни…» — соображал Самгин и
чувствовал себя обновленным, окрепшим, независимым.
Испугав хоть и плохонького, но все-таки
человека, Самгин
почувствовал себя сильным. Он сел рядом с Лидией и смело заговорил...
— Вот. Странный парень. Никогда не видал
человека, который в такой мере
чувствовал бы себя чужим всему и всем. Иностранец.