Неточные совпадения
Всклокоченный, грязный,
с лицом, опухшим от пьянства и бессонных ночей,
с безумными
глазами, огромный и ревущий хриплым голосом,
он носился по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги, плакал под пение заунывных песен, плясал и бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем не находил успокоения.
Но во всех трех полосах жизни Игната не покидало одно страстное желание — желание иметь сына, и чем старее
он становился, тем сильнее желал. Часто между
ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или в полдень, за обедом,
он, хмуро взглянув на жену, толстую, раскормленную женщину,
с румяным лицом и сонными
глазами, спрашивал ее...
Не прошло полугода со дня смерти жены, как
он уже посватался к дочери знакомого
ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за
него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная,
с огромными голубыми
глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а
он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Игнат молчал, пристально глядя на лицо жены, утонувшее в белой подушке, по которой, как мертвые змеи, раскинулись темные пряди волос. Желтое, безжизненное,
с черными пятнами вокруг огромных, широко раскрытых
глаз —
оно было чужое
ему. И взгляд этих страшных
глаз, неподвижно устремленный куда-то вдаль, сквозь стену, — тоже был незнаком Игнату. Сердце
его, стиснутое тяжелым предчувствием, замедлило радостное биение.
Все
они были одинаково благочестивы, безличны и подчинены Антонине Ивановне, хозяйке дома, женщине высокой, худой,
с темным лицом и строгими серыми
глазами, —
они блестели властно и умно.
Голова у
него была похожа на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался
с лысиной, и казалось, что у этого человека два лица — одно проницательное и умное,
с длинным хрящеватым носом, всем видимое, а над
ним — другое, без
глаз,
с одними только морщинами, но за
ними Маякин как бы прятал и
глаза и губы, — прятал до времени, а когда
оно наступит, Маякин посмотрит на мир иными
глазами, улыбнется иной улыбкой.
С девочкой Фома жил дружно, но, когда она чем-нибудь сердила или дразнила
его,
он бледнел, ноздри
его раздувались,
он смешно таращил
глаза и азартно бил ее.
Там встретила
его смешная старуха
с длинным крючковатым носом и большим ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье,
с седыми волосами, прикрытыми черной шелковой головкой, она сначала не понравилась мальчику, даже испугала
его. Но, когда
он рассмотрел на ее сморщенном лице черные
глаза, ласково улыбавшиеся
ему, —
он сразу доверчиво ткнулся головой в ее колени.
Было что-то особенно сладкое в ее ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и
он смотрел в
глаза старухе
с любопытством и ожиданием на лице. Эта старуха ввела
его в новый, дотоле неизвестный
ему мир. В первый же день, уложив
его в кровать, она села рядом
с нею и, наклоняясь над ребенком, спросила
его...
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи
его учителем, тетка была и товарищем
его игр. Приходила Люба Маякина, и при
них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и
они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса
с завязанными платком
глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась на стулья и столы, или как она, ища
их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая...
А если Фоме нездоровилось, отец
его, бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый,
с боязнью в
глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом
с отцом. Молча, широко раскрытыми
глазами смотрел
он на бесконечную панораму берегов, и
ему казалось, что
он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой
он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал
ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного
ему не было в
них, и не слышал
он того, что желал бы услышать. Однажды
он со вздохом заявил отцу...
На вопросы отца
он передал
ему разговор лоцмана
с машинистом. Лицо Игната омрачилось, и
глаза гневно сверкнули.
Случай
с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее;
глаза Фомы стали зорче: в
них явилась сознательная пытливость, и в
его вопросах отцу зазвучало стремление понять, — какие нити и пружины управляют действиями людей?
Обедая
с отцом,
он был задумчив и посматривал на Игната
с боязнью в
глазах.
Игнат, должно быть, по
глазам сына отгадал
его чувства:
он порывисто встал
с места, схватил
его на руки и крепко прижал к груди.
Страх Фомы таял, но пред
глазами его все еще покачивалось на черной воде страшное лицо
с оскаленными зубами.
— Знаю я, — шепотом ответил Фома, чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место.
Ему не понравилось это лицо — круглое, пестрое от веснушек,
с голубыми
глазами, заплывшими жиром.
Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и стал сравнивать своих товарищей
с другими мальчиками. Вскоре
он нашел, что оба
они — самые лучшие в школе и первыми бросаются в
глаза, так же резко, как эти две цифры 5 и 7, не стертые
с черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого, что
его товарищи лучше всех остальных мальчиков.
От крика
они разлетятся в стороны и исчезнут, а потом, собравшись вместе,
с горящими восторгом и удалью
глазами,
они со смехом будут рассказывать друг другу о том, что чувствовали, услышав крик и погоню за
ними, и что случилось
с ними, когда
они бежали по саду так быстро, точно земля горела под ногами.
И все-таки, даже когда Фоме минуло девятнадцать лет, — было в
нем что-то детское, наивное, отличавшее
его от сверстников.
Они смеялись над
ним, считая
его глупым;
он держался в стороне от
них, обиженный отношением к
нему. А отцу и Маякину, которые не спускали
его с глаз, эта неопределенность характера Фомы внушала серьезные опасения.
— Шевелись — живее! — звучно крикнул
он вниз. Несколько голов поднялось к
нему, мелькнули пред
ним какие-то лица, и одно из
них — лицо женщины
с черными
глазами — ласково и заманчиво улыбнулось
ему. От этой улыбки у
него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам.
Он оторвался от перил и снова подошел к столу, чувствуя, что щеки у
него горят.
У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый,
он стоял на галерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись руками в перила, неподвижно, не мигая
глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от
него вдаль вместе
с пристанью и
с берегом.
Это слово было знакомо
ему:
им тетка Анфиса часто отвечала Фоме на
его вопросы, и
он вложил в это краткое слово представление о силе, подобной силе бога.
Он взглянул на говоривших: один из
них был седенький старичок,
с добрым лицом, другой — помоложе,
с большими усталыми
глазами и
с черной клинообразной бородкой.
Его хрящеватый большой нос и желтые, ввалившиеся щеки напоминали Фоме крестного.
Яков Тарасович прищурил
глаза, пожевал губами и, отвернувшись от крестника,
с минуту помолчал. Пролетка въехала в узкую улицу, и, увидав издали крышу своего дома, Фома невольно всем телом двинулся вперед. В то же время крестный, плутовато и ласково улыбаясь, спросил
его...
Фома вновь обернулся назад, и
глаза его встретились
с глазами Медынской. От ее ласкающего взгляда
он глубоко вздохнул, и
ему сразу стало легче, точно горячий луч света проник в
его душу и что-то растаяло там. И тут же
он сообразил, что не подобает
ему вертеть головой из стороны в сторону.
Голос старика странно задребезжал и заскрипел.
Его лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились, и по
ним из маленьких
глаз текли слезы, мелкие и частые.
Он был так трогательно жалок и не похож сам на себя, что Фома остановился, прижал
его к себе
с нежностью сильного и тревожно крикнул...
Потом вспомнились
ему кроткие
глаза Медынской, ее маленькая, стройная фигурка, а рядом
с ней почему-то встала дородная, высокая и румяная Любовь Маякина со смеющимися
глазами и толстой золотисто-русой косой.
Не умея скрывать своих чувств, Фома часто и очень грубо высказывал
их Маякину, но старик как бы не замечал грубости и, не спуская
глаз с крестника, руководил каждым
его шагом.
Но
ему было не легче и наедине
с ней. Встречая
его ласковой улыбкой, она усаживалась
с ним в одном из уютных уголков гостиной и обыкновенно начинала разговор
с того, что, изгибаясь кошкой, заглядывала
ему в
глаза темным взглядом, в котором вспыхивало что-то жадное.
Он молча схватывал ее белую, тонкую ручку и, осторожно склонясь к ней, горячо и долго целовал ее. Она вырывала руку, улыбающаяся, грациозная, но ничуть не взволнованная
его горячностью. Задумчиво,
с этим, всегда смущавшим Фому, блеском в
глазах, она рассматривала
его, как что-то редкое, крайне любопытное, и говорила...
Глаза Маякина учащенно мигали, губы вздрагивали, и грубыми, циничными словами
он начал говорить о Медынской, азартно,
с злобным визгом.
Он оробел немножко… но, увидав в зеркале свою статную фигуру, обтянутую сюртуком, смуглое свое лицо в рамке пушистой черной бородки, серьезное,
с большими темными
глазами, — приподнял плечи и уверенно пошел вперед через зал…
Фома смотрел на нее и видел, что наедине сама
с собой она не была такой красивой, как при людях, — ее лицо серьезней и старей, в
глазах нет выражения ласки и кротости, смотрят
они скучно. И поза ее была усталой, как будто женщина хотела подняться и — не могла.
Его глаза разгорались, и
с каждым словом голос становился горячей и громче. Она качнулась всем корпусом вперед и тревожно сказала...
Он вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее
с ног до головы укоризненным взглядом. Теперь слова выходили из груди у
него свободно, говорил
он негромко, но сильно, и
ему было приятно говорить. Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо
ему широко открытыми
глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах
их.
— Я? Я знаю! — уверенно сказал Щуров, качнув головой, и
глаза его потемнели. — Я сам тоже предстану пред господом… не налегке… Понесу
с собой ношу тяжелую пред святое лицо
его… Я сам тоже тешил дьявола… только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай… Яшка в бога не верит… это я знаю! И за то, что не верит, — на земле еще будет наказан!
Он стоял против Фомы и
с улыбкой в
глазах смотрел на
него. Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.
Он обращался к своему соседу, тот ответил
ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими
глазами глядя в лицо своей дамы,
он что-то бормотал. Дама
с птичьим лицом клевала конфеты, держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и, стоя там, кидала в воду корки апельсина.
Тупой страх, овладевший
им, исчез, сменясь мятежной радостью.
Он схватил женщину, вырвав ее из воды, прижал к груди и
с удивлением, не зная, что сказать ей, смотрел в ее
глаза.
Они ласково улыбнулись
ему…
Старик долго не отвечал дочери, задумчиво барабаня пальцами по столу и рассматривая свое лицо, отраженное в ярко начищенной меди самовара. Потом, подняв голову,
он прищурил
глаза и внушительно,
с азартом сказал...
Они с минуту молчали, глядя в
глаза друг другу.
Ночами, оставаясь один на один
с собой,
он, крепко закрыв
глаза, представлял себе темную толпу людей, страшную огромностью своей.
Но Любовь не ушла; настойчиво заглядывая в
глаза его, она
с обидой в голосе спросила...
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем, что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать
ему, чтоб не уронить себя в
его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и
с дрожью в голосе сказала...
Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый,
с черными обломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в
нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою дочь — молодую, рослую и полную. Она смотрела на
него виноватыми
глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях старику…
…Фома очнулся от этого кошмара в маленькой комнатке
с двумя окнами, и первое, на чем остановились
его глаза, было сухое дерево.
Фоме было жалко видеть веселого и бойкого школьного товарища таким изношенным, живущим в этой конуре.
Он смотрел на
него, грустно мигал
глазами и видел, как лицо Ежова подергивается, а глазки пылают раздражением. Ежов откупоривал бутылку
с водой и, занятый этим, молчал, сжав бутылку коленями и тщетно напрягаясь, чтобы вытащить из нее пробку. И это
его бессилие тоже трогало Фому.
Наборщиков было человек двенадцать; прилично одетые,
они держались
с Ежовым просто, по-товарищески, и это несколько удивляло и смущало Фому, в
глазах которого Ежов все-таки был чем-то вроде хозяина или начальника для
них, а
они — только слуги
его.
— Вы после поговорите, — сказал старик, ощупывая дочь
глазами. — Ты, Любава, пока распорядись тут, а мы
с ним докончим один разговорец. Ну-ка, Африкан Митрич, изъясняй…