Неточные совпадения
Деревню
было не видно в густой, чёрной тьме леса, но ему казалось, что он видит её, со всеми избами и людьми, со старой ветлой
у колодца, среди улицы.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора, за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно
было попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь
было тихо, и, кроме неба над головой да стены дома с тремя окнами, из которых два
были заколочены, из этого уголка
не видно ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле,
у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём, что занимало их.
— Господь — мне, я — тебе, ты — ему, а он — опять господу, так оно
у нас колесом и завертится… И никто никому
не должен
будет… Ми-ила-й! Э-эх, брат ты мой! Жил я, жил, глядел, глядел, — ничего, окромя бога,
не вижу. Всё его, всё ему, всё от него да для него!..
Коренастый, в розовой ситцевой рубахе, он ходил, засунув руки в карманы широких суконных штанов, заправленных в блестящие сапоги с мелким набором. В карманах
у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже начинала лысеть со лба, но на ней ещё много
было кудрявых русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья
не любил его и раньше, но теперь это чувство возросло
у мальчика. Он знал, что Петруха
не любит деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия...
Он лёг спать
не у себя в каморке, а в трактире, под столом, на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире
было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит на дядю...
Товарищи по очереди крали из выручки двугривенные, и недостатка в книгах
у них
не было.
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же это творится на свете белом? Что
будет с девочкой? Вот и
у меня
была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома,
у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так
не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его родина…
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это
не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером
у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если
не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен
быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик с огромным животом. На голове
у него
не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже
были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
— Как зовут? — загудел в лавке густой бас. — Ну, Илья, гляди
у меня в оба, а зри — в три! Теперь
у тебя, кроме хозяина, никого нет! Ни родных, ни знакомых — понял? Я тебе мать и отец, — а больше от меня никаких речей
не будет…
После обеда делать
было нечего, и, если его
не посылали куда-нибудь, он стоял
у дверей лавки, смотрел на суету базара и думал о том, как много на свете людей и как много
едят они рыбы, мяса, овощей.
В тихое время, когда покупателей
не было, купец иногда обращался к Илье, понуро стоявшему
у двери...
Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь с какого-то невидимого клубка, и мальчику стало казаться, что конца
не будет этим дням, всю жизнь он простоит
у дверей, слушая базарный шум.
И Яков торопливо, сбивчиво начал рассказывать содержание книжки. А Илья, глядя на него, с удовольствием подумал, что его большеголовый товарищ остался таким же, каков
был. В поведении Ильи
у Строганого Яков
не увидал ничего особенного. Он просто сказал ему...
У меня вот жена тоже
была — ангел, а
не человек!
Было уже поздно; Маша спала; Яков угорел и лежал
у себя дома, куда Илья
не любил ходить, потому что Петруха всегда при виде его неприятно двигал бровями.
— Видишь ли… Как заболела нога, то
не стало
у меня дохода…
Не выхожу… А всё уж прожила… Пятый день сижу вот так… Вчера уж и
не ела почти, а сегодня просто совсем
не ела… ей-богу, правда!
— Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло
было, как яичко, а тут… Тошно мне… Ничего
не понимаю… Сноровки к жизни
у меня нету, приверженности к трактиру я
не чувствую… А отец — всё долбит… «
Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, — дело делай!» Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет… Противно мне, но я терплю… А от себя что-нибудь делать —
не могу…
— Никогда
у нас с тобой особой дружбы
не было, а встречать тебя мне приятно…
— Чёрт её уломает! Говорит — хорошо! Но дети
у нас пойдут — куда их? А так, дескать, всё цело, всё — твоё, и детей
не будет…
— Что же делать, коли узла
не развяжешь? А я… Так вам обоим скажу:
будь у меня денег тысяча, — я бы вам! Нате! Примите, сделайте милость, ради вашей любви… Потому — я чувствую — дело ваше с душой, дело чистое, а на всё прочее — плевать!
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу:
не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза
у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду
пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— Хорошо, —
не буду! — спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. — Ну-с, молодой человек, давайте разговаривать… Вы мне нравитесь…
у вас красивое лицо и серьёзные глаза… Что вы на это скажете?
Илья учился
у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он
не был уверен, что любит её, но она
была необходима ему. Так прошло месяца три.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же
был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял
у двери,
не пуская людей в лавку, смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду
у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
Но обыска
не было, к следователю его всё
не требовали. Позвали только на шестой день. Перед тем, как идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри
у него всё
было туго натянуто и ему казалось — если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее. И на лестницу в камеру он вошёл
не торопясь, осторожно, как будто
был одет в стекло.
— Ка-ак же! — со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. — Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу. Ничего
не будет, —
не их дело! И
не волк я, а несчастный человек… Я никого
не хотел душить, меня самого судьба душит… как
у Пашки в стихе сказано… И Пашку душит, и Якова… всех!
Мальчик, служивший в лавке, показал, что эти ризы
были куплены дня за три до убийства
у человека высокого роста, в полушубке, по имени Андрея, что человек этот
не однажды продавал Полуэктову серебряные и золотые вещи и что Полуэктов давал ему деньги в долг.
— Али я
не хороша? Али тело
у меня
не красивое?.. Каждой жилочкой люблю тебя, всей моей кровью люблю, — режь меня — смеяться
буду…
— Он мне, значит, и говорит: «
У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька
есть чужой человек… воровать
будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша — умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно, говорит, я пойду…» И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и
пьёт эта Матица, — лошадь столько
не может
выпить!..
— Я теперь — окончательно сопьюсь… Когда Маша
была не пристроена, я хоть стеснялся… иной раз и поработаю… вроде совести
у меня к ней
было… Ну, а теперь я знаю, что она сыта, обута, одета и как… в сундук заперта!.. Значит, свободно займусь повсеместным пьянством…
— И её! — сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил. — А ты думаешь,
не жалко мне её? Я её выгнал… И, как пошла она… как заплакала… так тихо заплакала, так горько, — сердце
у меня кровью облилось… Сам бы заплакал, да кирпичи
у меня тогда в душе
были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…
— Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и
не кончил… Но мы хотим
быть богатыми и
будем… Детей
у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
Об извозчиках он мог говорить целый вечер, и Лунёв никогда
не слыхал от него других речей. Приходил ещё смотритель приюта для детей Грызлов, молчаливый человек с чёрной бородой. Он любил
петь басом «Как по морю, морю синему», а жена его, высокая и полная женщина с большими зубами, каждый раз съедала все конфекты
у Татьяны Власьевны, за что после её ухода Автономова ругала её.
— То
есть Полуэктова? — рассматривая свои карты, задумчиво сказал околоточный. И тотчас же повторил: — То
есть Полуэктова-вва-ва-ва?.. Нет,
не нашли Полуэктова-вва-ва-ва… То
есть не Полуэктова, а того, которого… Я
не искал… мне его
не надо… а надо мне знать —
у кого дама пик? Пик-пик-пик! Ты, Таня, ходила ко мне тройкой, — дама треф, дама бубен и — что ещё?
— Нет уж!..
Будет! Я без неё жить
не могу… Пакостей довольно с неё… должна
быть сыта… я — по горло сыт! Завтра
у нас всё и произойдёт… так или эдак…
Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, — и встретил перед собой грудь женщины. Она
не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже
не мог отступить: за спиной его
была дверь. А она стала смеяться… тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки
у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом...
— Но
будет лучше, если ты прекратишь сношения с твоими старыми знакомыми. Теперь они уже
не пара тебе… и даже могут сконфузить тебя. Все они — грязные, грубые… например, этот, который занимал денег
у тебя? Худой такой?.. Злые глаза?..
— Ну да… Какие
у простолюдинов смешные птичьи фамилии: Грачёв, Лунёв, Петухов, Скворцов. В нашем кругу и фамилии лучше, красивее: Автономов! Корсаков! Мой отец — Флорианов! А когда я
была девушкой, за мной ухаживал кандидат на судебные должности Глориантов… Однажды, на катке, он снял с ноги
у меня подвязку и пригрозил, что устроит мне скандал, если я сама
не приду к нему за ней…
Покупателей
было немного, и Лунёв, сидя
у двери на стуле, грелся в лучах весеннего солнца и отдыхал, ни о чём
не думая, ничего
не желая.
—
Не могу! Я, брат, так себя чувствую, как будто
у меня дома жар-птица, — а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит… и кто её знает, о чём думает? Житьё ей серое наступило… я это очень хорошо понимаю… Если б ребёнок
был…
То
есть, ежели бы
у меня
не такая удивительная жена
была, я бы на этой самой Матице необходимо женился!
«Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?» — мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин
у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему
было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он
не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей...
Но
у него и во внешней жизни и во внутренней
было много причин считать себя человеком особенным,
не похожим на других.
— Дивлюсь, как люди рассуждают! — пожав плечами, насмешливо заговорил Илья. — Баба для человека вроде скота… вроде лошади! Везёшь меня? Ну, старайся, бить
не буду.
Не хошь везти? Трах её по башке!.. Да, черти, ведь и баба — человек, и
у неё свой характер
есть…
Ещё
у Громова
была сестра-невеста, высокая, черноволосая и смуглая девица; около неё увивалось множество молодых чиновников; все они смеялись,
пели чуть
не каждый вечер.
С преувеличенной вежливостью Илья взял её за руку, вёл к столу, наклоняясь и заглядывая ей в лицо и
не решаясь сказать, какая она стала. А она
была невероятно худая и шагала так, точно ноги
у неё подламывались.
— Ишь какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала
пить чай, а руки
у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и
не знал — жалко ему Машу или
не жалко?
— Я
не умею сразу это сказать… если время
у вас
есть… пройдите, присядьте…
— Я понимаю, — остановила она его речь. — Вы
не знаете, как поступить? Прежде всего надо к доктору… пусть он осмотрит…
У меня
есть знакомый доктор, — хотите, я её свезу? Гаврик, взгляни, сколько время? Одиннадцатый? Хорошо, это часы приема… Гаврик, позови извозчика… А вы — познакомьте меня с нею…