Неточные совпадения
— «Прорезать гору насквозь из страны в страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — бы увидите, что мадонна
будет не с нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. Позднее отец тоже стал думать почти
так же,
как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но
было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и другим...
— Много дней слышали мы эти звуки,
такие гулкие, с каждым днем они становились всё понятнее, яснее, и нами овладевало радостное бешенство победителей — мы работали,
как злые духи,
как бесплотные, не ощущая усталости, не требуя указаний, — это
было хорошо,
как танец в солнечный день, честное слово! И все мы стали
так милы и добры,
как дети. Ах, если бы вы знали,
как сильно,
как нестерпимо страстно желание встретить человека во тьме, под землей, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы!
И когда мы вышли из-под земли на солнце, то многие, ложась на землю грудью, целовали ее, плакали — и это
было так хорошо,
как сказка!
— Когда умер отец — мне
было тринадцать лет, — вы видите,
какой я и теперь маленький? Но я
был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги.
Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу…
Было трудно, но молодость не боится труда —
так?
— В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено
было любить, —
такая же бедная,
как сам я, она
была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и,
как я, — работала где могла. Не очень красивая, но — добрая и умница. И хороший голос — о!
Пела она,
как артистка, а это уже — богатство! И я тоже не худо
пел.
Впечатление
такое, точно люди пережили свои несчастия, вчерашний день
был последним днем тяжелой, всем надоевшей жизни, а сегодня все проснулись ясными,
как дети, с твердой, веселой верою в себя — в непобедимость своей воли, пред которой всё должно склониться, и вот теперь дружно и уверенно идут к будущему.
И
было странно, обидно и печально — заметить в этой живой толпе грустное лицо: под руку с молодой женщиной прошел высокий, крепкий человек; наверное — не старше тридцати лет, но — седоволосый. Он держал шляпу в руке, его круглая голова
была вся серебряная, худое здоровое лицо спокойно и — печально. Большие, темные, прикрытые ресницами глаза смотрели
так,
как смотрят только глаза человека, который не может забыть тяжкой боли, испытанной им.
С того дня,
как умер сын его Джигангир и народ Самарканда встретил победителя злых джеттов [Джетты — жители Моголистана, включавшего в себя Восточный Туркестан, Семиречье и Джунгарию.] одетый в черное и голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, [Тимур умер во время похода к границам Китая, когда его армия прибыла в Отрар.] где она поборола его, — тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся —
так жил он, сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его
было закрыто для сострадания тридцать лет!
— Ты — человек, и родина должна
быть дорога тебе; твой сын
такой же враг для тебя,
как и для каждого из нас.
И вот она пред человеком, которого знала за девять месяцев до рождения его, пред тем, кого она никогда не чувствовала вне своего сердца, — в шелке и бархате он пред нею, и оружие его в драгоценных камнях. Всё —
так,
как должно
быть; именно
таким она видела его много раз во сне — богатым, знаменитым и любимым.
— «Всегда держись
так,
как будто никого нет лучше тебя и нет никого хуже, — это
будет верно! Дворянин и рыбак, священник и солдат — одно тело, и ты
такой же необходимый член его,
как все другие. Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, — думай, что хорошего больше в нем, —
так это и
будет! Люди дают то, что спрашивают у них».
— Я думаю, что не сумел рассказать про отца
так,
как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, — это требует особенных слов, даже, может
быть, песни, но — мы люди простые,
как рыбы, и не умеем говорить
так красиво,
как хотелось бы! Чувствуешь и знаешь всегда больше, чем можешь сказать.
«Иди ко мне и
будем жить снова хорошо. Не бери ни чентезима [Чентезимо — мелкая монета.] у этого человека, а если уже взяла — брось взятое в глаза ему! Я пред тобою тоже не виноват, разве я мог подумать, что человек лжет в
таком деле,
как любовь!»
«У меня три брата, и все четверо мы поклялись друг другу, что зарежем тебя,
как барана, если ты сойдешь когда-нибудь с острова на землю в Сорренто, Кастелла-маре, Toppe или где бы то ни
было.
Как только узнаем, то и зарежем, помни! Это
такая же правда,
как то, что люди твоей коммуны — хорошие, честные люди. Помощь твоя не нужна синьоре моей, даже и свинья моя отказалась бы от твоего хлеба. Живи, не сходя с острова, пока я не скажу тебе — можно!»
— «Вы заметили,
какие у него глаза? — говорит она. — Он, разумеется, тоже крестьянин и, может
быть, сняв мундир, тоже
будет социалистом,
как все у нас. И вот, люди с
такими глазами хотят завоевать весь мир, перестроить всю жизнь, изгнать нас, уничтожить, всё для того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!»
— Отец
был такой круглый и пустой — я не понимаю,
как он мог утонуть…
Труп отца не нашли, а мать
была убита раньше, чем упала в воду, — ее вытащили, и она лежала в гробу
такая же сухая и ломкая,
как мертвая ветвь старого дерева,
какою была и при жизни.
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей,
есть только люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка
была действительностью. Помнишь, ты сказала: «В богатом доме всё должно
быть красиво или умно»? В богатом городе тоже должно
быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и
буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а
таким,
как ты, неприятно смотреть на них…
— В сущности, всё идет
так,
как хотелось тебе: вот я становлюсь мудрым волшебником, освобождая город от уродов, ты же могла бы, если б хотела,
быть доброй феей! Почему ты не отвечаешь?
— Подожди! Честное слово — я не
так виноват,
как ты думаешь! Ведь я хожу плохо,
быть может, я толкнул его тогда, — но тут не
было злого намерения, нет, поверь! Я гораздо более виновен в том, что хотел испортить руку, которою ты ударила меня…
—
Какой вздор!
Поить водкой от казны, когда они и
так…
У нас, в Калабрии, молодые люди перед тем,
как уехать за океан, женятся, — может
быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить любовь к родине, — ведь женщина
так же влечет к себе,
как родина, и ничто не охраняет человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад, на лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
— Нет, — сказал он, — я поступаю
так,
как требует справедливость и
как ты должна бы поступить со мною, если б виновен
был я…
Немного позднее оправдания Донато
была освобождена из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца, в эти дни у людей особенно сильно желание
быть среди своих, под теплым кровом родного дома, а Эмилия и Донато одиноки — ведь их слава не
была той славою, которая вызывает уважение людей, — убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но —
как полюбить?
Они решили уехать за океан,
как только накопят достаточно денег на дорогу, и, может
быть, им удалось бы найти в мире немножко счастья и тихий угол для себя, но вокруг них нашлись люди, которые думали
так...
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря;
был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми,
как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Далеко оно
было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы,
как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда —
как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды
так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Старик Чекко неграмотен, и надпись сделана на чужом языке, но он знает, что написано именно
так, каждое слово знакомо ему и кричит,
поет,
как медная труба.
Это
была правда,
как майский день: дочь Нунчи незаметно для людей разгорелась звездою,
такою же яркой,
как мать. Ей
было только четырнадцать лет, но — очень рослая, пышноволосая, с гордыми глазами — она казалась значительно старше и вполне готовой
быть женщиной.
Она умела одеться
так, что ее красота выигрывала,
как доброе вино в стакане хорошего стекла: чем прозрачнее стекло — тем лучше оно показывает душу вина, цвет всегда дополняет запах и вкус, доигрывая до конца ту красную песню без слов, которую мы
пьем для того, чтоб дать душе немножко крови солнца.
— Миллионы голосов
поют эту песню, и всё более внимательно слушает ее вся жизнь! Вспомни-ка: разве ты прежде
так терпеливо и ласково слушала меня или Паоло,
как слушаешь теперь?
— Иди домой и спокойно отдыхай, поволновалась ты за эти буйные дни! Иди, всё
будет хорошо! Паоло
такой же сын тебе,
как я! Ну, сестренка…
На сочном фоне зелени горит яркий спор светло-лиловых глициний с кровавой геранью и розами, рыжевато-желтая парча цветов молочая смешана с темным бархатом ирисов и левкоев — всё
так ярко и светло, что кажется, будто цветы
поют,
как скрипки, флейты и страстные виолончели.
— Этот человек — его звали Андреа Грассо — пришел к нам в деревню ночью,
как вор; он
был одет нищим, шляпа одного цвета с сапогами и
такая я же рваная. Он
был жаден, бесстыден и жесток. Через семь лет старики наши первые снимали перед ним шляпы, а он им едва кивал головою. И все, на сорок миль вокруг,
были в долгах у него.
—
Такие люди
есть, — повторил колченогий тихонько, и все трое сочувственно взглянули на него; один бритый молча протянул ему бутылку вина, старик взял ее, посмотрел на свет и сказал, перед тем
как выпить...