Неточные совпадения
Мать тяжело вздохнула. Он был прав. Она сама
знала, что, кроме кабака, людям негде почерпнуть радости. Но все-таки сказала...
— Ну вот, ты теперь
знаешь, что я делаю, куда хожу, я тебе все сказал! Я прошу тебя,
мать, если ты меня любишь, — не мешай мне!..
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли
мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли
знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Ей показалось, что она давно
знает эту девушку и любит ее хорошей, жалостливой любовью
матери. Улыбаясь, она прислушивалась к разговору в комнате.
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у
матери моей такие же? Я,
знаете, о
матери часто думаю, и все мне кажется, что она жива.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец.
Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.
— У
матери на все слез хватит, на все! Коли у вас есть
мать — она это
знает, да!
— Как же не помнить! — воскликнула
мать. — Мне вчера Егор Иванович говорил, что его выпустили, а про вас я не
знала… Никто и не сказал, что вы там…
— Я этого не
знала! — помолчав, ответила
мать. — Паша о себе ничего не говорит…
— Скоро! — сказала
мать, успокоенная и ласково улыбаясь. — Я
знаю, скоро!
— Не
знаю, — тихо сказала
мать, чувствуя что-то опасное.
Мать прислушивалась к спору и понимала, что Павел не любит крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и мужиков добру учить надо. Она больше понимала Андрея, и он казался ей правым, но всякий раз, когда он говорил Павлу что-нибудь, она, насторожась и задерживая дыхание, ждала ответа сына, чтобы скорее
узнать, — не обидел ли его хохол? Но они кричали друг на друга не обижаясь.
— Так? Врешь! Ей ты говорил ласково, ей говорил — нежно, я не слыхал, а —
знаю! А перед
матерью распустил героизм… Пойми, козел, — героизм твой стоит грош!
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром.
Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто
знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
— Веру вашу я
знаю! — задумчиво сказал Миронов. — Бумаги эти читал. Ба, Ниловна! — воскликнул он, улыбаясь
матери умными глазами. — И ты бунтовать пошла?
Не видя ничего, не
зная, что случилось впереди,
мать расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала
мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы
знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже думаю, что
знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали?
Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а — пошел.
Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала
мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама
знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Мать чувствовала, что она
знает жизнь рабочих лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих отношений.
«Милая ты моя, ведь я
знаю, что любишь ты его…» Но не решалась — суровое лицо девушки, ее плотно сжатые губы и сухая деловитость речи как бы заранее отталкивали ласку. Вздыхая,
мать безмолвно жала протянутую ей руку и думала...
—
Знаю!.. — ответила ей
мать не без гордости. Выйдя из ворот, она остановилась на минуту, поправляя платок, и незаметно, но зорко оглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела отличить шпиона в уличной толпе. Ей были хорошо знакомы подчеркнутая беспечность походки, натянутая развязность жестов, выражение утомленности и скуки на лице и плохо спрятанное за всем этим опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно острых глаз.
Мать хорошо
знала доктора, он был одним из близких товарищей Николая, его звали Иван Данилович. Она подошла к Егору, — он высунул язык встречу ей. Доктор обернулся.
— Да я не
знаю, — размышляла
мать. — Почему не уйти, если без опасности это?
— Видите, студент из нашего кружка, то есть который читал с нами, он говорил нам про
мать Павла Власова, рабочего, —
знаете, демонстрация Первого мая?
«Ах вы, сукины дети! Да ведь это — против царя?!» Был там мужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей
матери с царем-то! Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..» Вот оно куда пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово — осталось, и даже мальчишки малые
знают его, — оно кричит, живет!
Он размахивал перед лицом
матери руками, рисуя свой план, все у него выходило просто, ясно, ловко. Она
знала его тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя
мать…
— Да, конечно! — отозвался Николай и, обернувшись к
матери, с улыбкой на добром лице спросил: — А вас, Ниловна, миновала эта чаша, — вы не
знали тоски по любимом человеке?
Мать, слушая его, невольно думала: «Не много ты
знаешь».
— Я
знаю! — сказала
мать. Но Саша настойчиво прибавила...
— Не
знаю уж! — осторожно сказала
мать. — Иной раз покажется трудно. А всего так много, все такое серьезное, удивительное, двигается одно за другим скоро, скоро так…
— Не
знаю! — ответила
мать.
— Я
знаю! — тихо ответил мальчик, исчезая.
Мать улыбнулась. Ее эти приготовления не взволновали — в ней не было предчувствия беды.
— За что судили сына моего и всех, кто с ним, — вы
знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу
матери, седым волосам ее — вчера людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера
узнала я, что правда эта… никто не может спорить с нею, никто!