Неточные совпадения
Матвей выскочил вон из комнаты; по двору, согнув шею и качаясь
на длинных ногах, шёл солдат, одну
руку он протянул вперёд, а другою дотрагивался до головы, осыпанной землёю, и отряхал
с пальцев густую, тёмно-красную грязь.
На иных паруса кумачом оторочены, мачты-дерева вертунами золочёными украшены: где — стрела, где — петух, где
рука с мечом, это — чтобы ветер показывать, а больше — для красы.
Положив тяжёлую
руку на голову сына, другой,
с отрезанным суставом мизинца, он отёр своё красное виноватое лицо.
Вскоре после начала учения, увидав мальчика
на крыше землянки
с букварём в
руках, он ухватил его за ногу и потребовал...
Пушкарь взглянул
на него и, стирая грязной
рукою улыбку
с лица, неохотно сказал...
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу
на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни
рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Матвей перевёл глаза
на мачеху — стройная, румяная,
с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив
руки на груди, бледная.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи,
с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал
руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя
на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
По двору, в кухне и по всем горницам неуклюже метались рабочие. Матвей совался из угла в угол
с какими-то тряпками и бутылками в
руках, скользя по мокрому полу, потом помогал Палаге раздевать отца, но, увидав половину его тела неподвижною, синею и дряблой
на ощупь, испугался и убежал.
Рядом
с Матвеем шагал длинный и похожий
на скворешницу Пушкарь в невиданном, тёмно-зелёном мундире
с позументами
на воротнике и
на рукавах,
с медными пуговицами
на груди и большой чёрной заплатой подмышкой. Иногда он, оборачиваясь назад, поднимал
руку вверх и строго командовал...
Когда
на дворе стало тихо и сгустившийся в бане сумрак возвестил приближение вечера, он слез
с полка, вышел в сад и увидал Пушкаря,
на скамье под яблоней: солдат, вытянув длинные ноги, упираясь
руками в колени, громко икал, наклоня голову.
— Рядом! — орал солдат, очерчивая
рукою широкий круг. — Пускай она его догонит
на кругах загробных, вместе встанет
с ним пред господом! Он ему задаст, красному бесу!..
Ещё издали заметив нарядно одетого парня, сапожник складывал
руки на груди и начинал пронзительно свистеть, якобы отдыхая и любуясь синими далями, а когда Матвей равнялся
с ним, он испуганно вскакивал
на ноги, низко кланялся и нарочито тонким голосом говорил...
Изо дня в день он встречал
на улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе,
с раскрытою грудью и большим медным крестом
на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою
рукою за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Эти трое — первейшие забавники
на базаре: они ловили собак, навязывали им
на хвосты разбитые железные вёдра и смотрели, смеясь, как испуганное животное
с громом и треском мечется по площади, лая и визжа. В сырые дни натирали доски тротуара мылом, любуясь, как прохожий, ступив в натёртое место, скользил и падал; связывали узелки и тюрички, наполняя их всякою дрянью, бросали
на дорогу, — их веселило, когда кто-нибудь поднимал потерянную покупку и пачкал ею
руки и одежду.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом;
на одном конце стола Ключарев
с татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным,
на другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут же сидела Наталья
с шитьём в
руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных глазах её появилась добрая забота о чём-то.
— Ты не бойся! — глумится он. — Я не до смерти тебя, я те нос
на ухо посажу, только и всего дела! Ты води
руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от!
С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
— Ну-ко, ребята,
с богом! — говорит слесарь Коптев, обеими
руками натягивая шапку
на голову. — Вались дружно! Бей воров!
Поздно. Справа и сзади обрушились городские
с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи,
руки короткие, — подняв их
на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
Матвей перестал ходить
на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при встрече
с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался
на колени и, свесив
руки вдоль тела, наклонив голову — так стояла Палага в памятный день перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя
руками, гудел он. — Океан! В одном месте — гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу
с ружьём, будто
на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит: гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся плечом в гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
Суетилась строгая окуровская полиция, заставляя горбатого Самсона собирать осколки костей; картузник едва держался
на ногах
с похмелья, вставал
на четвереньки, поднимая горб к небу, складывал кости в лукошко и после каждого куска помахивал
рукой в воздухе, точно он пальцы себе ожёг.
— Не слышит! — говорил Шакир, передвигая тюбетейку
с уха
на ухо. — Не двигаит
рука…
Вот старик Базунов, его вели под
руки сын и зять; без шапки, в неподпоясанной рубахе и чёрном чапане [Крестьянский верхний кафтан — вост. азям; чапаном зовут и сермяжный, и синий, халатом или
с борами, и даже полукафтанье — Ред.] поверх неё, он встал как-то сразу всем поперёк дороги и хриплым голосом объявил
на весь город...
Но теперь в кухне стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной,
с бойкими, всё замечавшими глазами
на круглом лице, он рано утром деловито сбегал
с верха и здоровался, протягивая
руку со сломанными ногтями.
Шакир, нахлобучив шапку, убежал
на улицу и скоро привёл Бориса, синего от холода,
с полузамёрзшими лапами, но очень довольного прогулкой. Наталья растирала ему
руки водкой, а он рассказывал...
Она редко выходила
на двор и в кухню, — Наталья сказывала, что она целые дни всё пишет письма, а Шакир носил их
на почту чуть не каждый день. Однажды Кожемякин, взяв конверт из
рук татарина,
с изумлением прочитал...
Вот он сидит в жарко натопленной комнате отца Виталия, перед ним огромный мужчина в парусиновом подряснике,
с засученными по локоть рукавами,
с долотом в
руке,
на полу стружки, обрубки дерева; отец Виталий любит ульи долбить — выдолбит за год штук десять и дарит их всем, кому надобно.
Постоялка отрицательно качала головой — это
с ещё большей силою будило в нём суровые воспоминания. Горячась, он размахивал в воздухе
рукою, точно очищал дорогу всему дурному и злому, что издали шло
на него тёмною толпою, и, увлекаясь, говорил ей, как
на исповеди...
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали
на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за
руки, они во всю силу топали ногами о землю и, красные
с натуги, орали в лицо друг другу...
Любка пьяными
руками пыталась поднять его
с пола, слёзы её капали
на шею и затылок ему, и он слышал завывающий голос...
— Сгниёте вы в грязи, пока, в носах ковыряя, душу искать станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь
с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один
на земле, как
на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы
руки крепко и неразрывно…
Часа два он мне рассказывал о еретиках, и так хорошо,
с таким жаром, — просто замер я, только гляжу
на него в полном удивлении. Ряску сбросил, остался в стареньком подряснике, прыгает по горнице, как дрозд по клетке, и, расписывая узоры в воздухе правою
рукой, словно сражается, шпагой размахивая.
— А вот, я расскажу, ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах,
на огороде, крыло у неё сломано и нога, в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой
с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все
руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
— Нам, брат, не фыркать друг
на друга надо, а, взяв друг друга крепко за
руки,
с доверием душевным всем бы спокойной работой дружно заняться для благоустройства земли нашей, пора нам научиться любить горемычную нашу Русь!
«
На похоронах Васи — Горюшину эту видел, шла об
руку с Любой Матушкиной. Женщина неприметная, только одета как-то особенно хорошо, просто и ловко.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла
с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла
на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина
с попадьёй
на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись
с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся,
руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Он смотрел
на неё
с таким чувством, как будто эта женщина должна была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти
руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы
с детьми
на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая
руки за милостыней.
Собака взглянула
на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув
с воем.
На площадь из улицы, точно волки из леса
на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились
на припёке, бессильно качая
руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
Когда он поравнялся
с Мордовским городищем,
на одном из холмов что-то зашевелилось, вспыхнул огонёк спички и долго горел в безветренном воздухе, освещая чью-то
руку и жёлтый круг лица.
Его движения были медленны, вещи он брал в
руки неуверенно и неловко,
на ходу качался
с боку
на бок, точно ноги у него были надломлены в коленях, и весь он был тяжко-скучный.
И сразу стало тихо, только сердце билось очень быстро, и от этого по телу растекалась опьяняющая слабость. Кожемякин сел
на ступени крыльца, отдуваясь, оправляя разорванную рубаху и всклокоченные волосы, приставшие к потному лицу. По земле ползал Фока, шаря
руками, точно плавал, отплёвывался и кряхтел; в сенях суетливо бегали Шакир
с полуглухой, зобатой кухаркой.
Фока вышел
на двор
с фонарём в
руках и, согнувшись, подняв фонарь к лицу, точно показывая себя земле, закружился, заплутал по двору.
Один против многих, старец смотрел
на людей
с высоты, а они бились у ног его, точно рыбы, вытащенные сетью
на сухой песок, открывали рты, взмахивали
руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно.
Розовый весь, без шапки,
с копной седых волос
на голове, он размахивал
руками и кланялся, точно молясь заре и вызывая солнце, ещё не видное за лесом.
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь
на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом
на восток, прижав
руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а
на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех
с добрым утром и, опустившись
на песок, удовлетворённо сказал...
Чувствуя, что ему неодолимо хочется спать, а улыбка хозяйки и расстёгнутая кофта её, глубоко обнажавшая шею, смущают его, будя игривые мысли, боясь уронить чем-нибудь своё достоинство и сконфузиться, Кожемякин решил, что пора уходить.
С Марфой он простился, не глядя
на неё, а Шкалик, цепко сжимая его пальцы, дёргал
руку и говорил, словно угрожая...
Он уже хотел уйти, но в спальной завозились, распахнулась дверь, и
на пороге явилась Машенька, в одной рубахе и босая,
с графином в
руке.
Сенька хворал тогда, Маша
с отцом в Шабалдино к тётке уехали, а я в углу дома из карт строю и вижу: возлагает дьякон
руку свою матери
на грудь,
рука — рыжая, и перстень серебряный
на ней.