Неточные совпадения
Бухнул выстрел, отец, окутавшись синим дымом, покачнулся и сел, — пегий лохматый пёс встал
на задние лапы, натянув цепь, зарычал, судорожно отирая передними овлажённую
кровью морду, потом свернулся набок, громко щёлкнув зубами. Толкнув собаку сапогом в морду, отец сказал Созонту...
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели, глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами
на нём сушат
кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки
на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
Кровь бросилась в лицо юноши; незаметно взглянув
на мачеху, он увидал, что губы её плотно сжаты, а в глазах светится что-то незнакомое, острое. А Савелий Кожемякин добродушно говорил...
Чувствуя, что сегодня в нём родилось и растёт что-то новое, он вышел в сад и, вдохнув всею силою груди душистый воздух,
на минуту опьянел, точно от угара, сладко травившего
кровь.
В саду собрались все рабочие, огородницы, Власьевна, — Матвей смотрел
на них и молчал, изнывая от тяжёлого удивления: они говорили громко, улыбались, шутя друг с другом, и, видимо, никто из них не чувствовал ни страха, ни отвращения перед
кровью, ни злобы против Савки. Над ним посмеивались, рассказывая друг другу об ударах, нанесённых ему.
—
Кровь, миленький,
на полу…
Ключарёв прервал свои сны за пожарным сараем, под старой уродливой ветлой. Он нагнул толстый сук, опутав его верёвкой, привязал к нему ружьё, бечёвку от собачки курка накрутил себе
на палец и выстрелил в рот. Ему сорвало череп: вокруг длинного тела лежали куски костей, обросшие чёрными волосами,
на стене сарая, точно спелые ягоды, застыли багровые пятна
крови, серые хлопья мозга пристали ко мшистым доскам.
Большинство молчало, пристально глядя
на землю, обрызганную
кровью и мозгом, в широкую спину трупа и в лицо беседовавших людей. Казалось, что некоторые усиленно стараются навсегда запомнить все черты смерти и все речи, вызванные ею.
Солдат сидел в двери амбара
на большом клубке отшлихтованного каната и, упираясь руками в полотнище плевал
на землю
кровью, приговаривая...
— Пошли прочь! — слабо сказал солдат, вытирая ладонью
кровь с губ. — Текёт, скажи
на милость…
Когда его подняли, канат оказался облит
кровью и одежда его влажною. В кухне, перекрестясь
на образа, он вытянулся
на лавке, приказав рабочим...
Он наморщил брови и замигал глазами. С лавки
на пол тяжко падали капли
крови. Наталья принесла лёд и встала у двери, пригорюнясь.
— Ух какой! — тихонько говорил татарин Матвею, сидя с ним
на завалинке. — Сколько есть кровь-та, — до последний капля жил…
А зимою, тихими морозными ночами, когда в поле, глядя
на город, завистливо и жалобно выли волки, чердак отзывался волчьему вою жутким сочувственным гудением, и под этот непонятный звук вспоминалось страшное: истекающая
кровью Палага, разбитый параличом отец, Сазан, тихонько ушедший куда-то, серый мозг Ключарёва и серые его сны; вспоминалась Собачья Матка, юродивый Алёша, и настойчиво хотелось представить себе — каков был видом Пыр Растопыр?
Случилось, что Боря проколол себе ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала
на снег алая
кровь, мужики, окружив мальчика, смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
— Да-кось, я тебе заговорю кровь-то, — сказал Маркуша, опускаясь
на колени, перекрестился, весь ощетинился и угрожающе забормотал над рукою Бори...
Вздохнув, он оглянулся: Наталья, видимо, задремавшая, ткнула себе иглою в палец и теперь, вытаращив глаза, высасывала
кровь, чмокала и плевала
на пол, Шакир, согнув спину, скрипел по бумаге ржавым пером, а Маркуша, поблескивая лезвием ножа, неутомимо сеял тонкие серпики и кольца стружек.
А Матвей стоял у печи и чувствовал себя бессильным помочь этой паре нужных ему, близких людей, молчал, стыдясь глядеть
на их слёзы и
кровь.
Волосы у неё были причёсаны короной и блестели, точно пыльное золото, она рассматривала
на свет свои жалобно худенькие руки, — Матвей, идя сбоку, тоже смотрел
на прозрачные пальцы, налитые алою
кровью, и думал...
Сели
на скамью под вишнями, золотые ленты легли им плечи,
на грудь и колена её, она их гладила бледными руками, а сквозь кожу рук было видно
кровь, цвета утренней зари.
И поднялся
на ноги, чувствуя пугающее замирание сердца; всё тело вдруг сделалось вялым, непослушным, а
кровь точно сгустилась, течёт тяжко и — вот остановится сейчас, потопит сердце.
«Максим этот
на руку дерзок: вчера избил
на заводе двух ребят, пришли они ко мне в синяках, в
крови, жалуются. Позвал я его, пожурил, а он при жалобщиках, без запинки дерзко объясняет...
— А вот, я расскажу, ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах,
на огороде, крыло у неё сломано и нога, в
крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Привыкши к этому в ней, мы и
на сей раз весу словам её не придали, а она встала, пошла к двери, да вдруг, подняв руки к горлу, и упала, прямо
на порог лицом. Подняли её, разбилась,
кровь носом идёт, положили
на скамью, отдышалась немножко — хрипит...
Держим один другого за шиворот и толчёмся
на одном месте, а питаемся не от плодов и сокровищ земли, а
кровью ближнего, а
кровь — дрянная, ибо отравлена водочкой-с, да-с!
Обедали в маленькой, полутёмной комнате, тесно заставленной разной мебелью;
на одной стене висела красная картина, изображавшая пожар, — огонь был написан ярко, широкими полосами, и растекался в раме, точно
кровь. Хозяева говорили вполголоса — казалось, в доме спит кто-то строгий и они боятся разбудить его.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она
на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время:
кровь брызнула из раны, облила белую скатерть
на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом,
на полу, дождевыми каплями.
С бесплодных лысых холмов плыл
на город серый вечер, в небе над болотом медленно таяла узкая красная черта, казалось, что небо глубоко ранено, уже истекло
кровью, окропив ею острые вершины деревьев, и мертвеет, умирает.
Неточные совпадения
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик
кровь?
Застыл уж
на уколотом // Мизинце у Евгеньюшки, // Хозяйской старшей дочери, // Высокий бугорок, // А девка и не слышала, // Как укололась до
крови;
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы —
кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я
на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? //
На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Дрожу, гляжу
на лекаря: // Рукавчики засучены, // Грудь фартуком завешана, // В одной руке — широкий нож, // В другой ручник — и
кровь на нем, // А
на носу очки!
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться
кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали
на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.