Неточные совпадения
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим стал царь проливать
кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий царский, бил челом государю
на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем слове. Что ж сделал царь? За обедом своею рукою вонзил князю нож в сердце!
Что день, то
кровь текла и
на Лобном месте, и в тюрьмах, и в монастырях.
Бери хоть любого
на выдержку: Басмановы, отец и сын, уж не знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть зверь какой, вечно
кровью обрызган...
Один удар медвежьей лапы свалил князя
на землю, другой своротил бы ему череп, но, к удивлению своему, князь не принял второго удара и почувствовал, что его обдала струя теплой
крови.
— Ну, батюшка, Никита Романыч, — сказал Михеич, обтирая полою кафтана медвежью
кровь с князя, — набрался ж я страху! Уж я, батюшка, кричал медведю: гу! гу! чтобы бросил он тебя да
на меня бы навалился, как этот молодец, дай бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон тот голобородый с маслеными глазами, что с крыльца смотрит, тетка его подкурятина! Да куда мы заехали, — прибавил Михеич шепотом, — виданное ли это дело, чтобы среди царского двора медведей с цепей спускали?
— Государь, — сказал он, — хотелось бы, вишь, ему послужить твоей милости. Хотелось бы и гривну
на золотой цепочке получить из царских рук твоих. Горяча в нем
кровь, государь. Затем и просится
на татар да немцев.
Кровь видят все; она красна, всякому бросается в глаза; а сердечного плача моего никто не зрит; слезы бесцветно падают мне
на душу, но, словно смола горячая, проедают, прожигают ее насквозь по вся дни!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял
на царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей
крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи
на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
В гневе
на самого себя и
на духа тьмы, он опять, назло аду и наперекор совести, начинал дело великой
крови и великого поту, и никогда жестокость его не достигала такой степени, как после невольного изнеможенья.
— Елена, — сказал он, — я истекаю
кровью, — холопи мои далеко… помощи взять неоткуда, может быть, чрез краткий час я отойду в пламень вечный… полюби меня, полюби
на один час… чтоб не даром отдал я душу сатане!.. Елена! — продолжал он, собирая последние силы, — полюби меня, прилука моего сердца, погубительница души моей!..
— Опустите
на землю его милость, да с бережением! Что,
кровь не унимается?
Слетаются вороны издалека, кличут друг друга
на богатый пир, а кого клевать, кому очи вымать, и сами не чуют, летят да кричат! Наточен топор, наряжен палач; по дубовым доскам побегут, потекут теплой
крови ручьи; слетят головы с плеч, да неведомо чьи!»
— Дозволь, батюшка-князь, — продолжал он, придавая своему голосу умоляющее выражение, — дозволь перед допросом, для смелости-то,
на твою боярскую
кровь посмотреть!
Кровь Серебряного отхлынула к сердцу, и к негодованию его присоединился тот ужас омерзения, какой производит
на нас близость нечистой твари, грозящей своим прикосновением.
Но как дикий зверь, почуявший
кровь, Малюта ничего уже не помнил. С криком и проклятиями вцепился он в Годунова и старался опрокинуть его, чтобы броситься
на свою жертву. Началась между ними борьба; светоч, задетый одним из них, упал
на землю и погас под ногою Годунова.
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас
крови на душе; а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами за сердце схватит и холодом и жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так что хоть бы
на свет не родиться?
— То, должно быть, вражья
кровь, — ответил Максим, весело посмотрев
на свою рубаху, — а
на мне и царапины нет; твой крест соблюл меня!
Придет в Слободу весть недобрая, заскрежещет Малюта зубами, налетит
на пленных татар, насечет в тюрьмах копны голов и упьется
кровью до жадной души: не воротить своего детища!
— Я уже говорил тебе, государь, что увез боярыню по ее же упросу; а когда я
на дороге истек
кровью, холопи мои нашли меня в лесу без памяти. Не было при мне ни коня моего, ни боярыни, перенесли меня
на мельницу, к знахарю; он-то и зашептал
кровь. Боле ничего не знаю.
Судороги
на лице царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело,
кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть были давно всем известны?
Много ран получил я, много
крови пролил
на службе батюшки твоего и
на твоей, государь!
А разве вот что скажу: пока ты с своею опричниной в машкерах пляшешь, к заутрени звонишь да
кровью упиваешься, наступит
на тебя с заката Жигимонт, напрут с полуночи немцы да чудь, а с полудня и с восхода подымется хан.
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож
на сына, я самых ближних моих
на жертву приношу! Да падет же
кровь сия
на главу врагов моих!
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел
на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение
на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался увидеть свою будущность, но увидел только, как вода почервонела, подобно
крови, и как заходили в ней зубчатые пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
…Когда наконец, сытый душегубством, он повернул коня и, объехав вокруг площади, удалился, сам обрызганный
кровью и окруженный окровавленным полком своим, вороны, сидевшие
на церковных крестах и
на гребнях кровель, взмахнули одна за другой крыльями и начали спускаться
на груды истерзанных членов и
на трупы, висящие
на виселицах…
— Зверь ты этакий! — сказала она, встречая его
на крыльце, — как тебя еще земля держит, зверя плотоядного?
Кровью от тебя пахнет, душегубец! Как смел ты к святому угоднику Сергию явиться после твоего московского дела? Гром господень убьет тебя, окаянного, вместе с дьявольским полком твоим!
Но последние казни уже достаточно насытили Иоанна; несколько лишних голов не могли ничего прибавить к его удовлетворению, ни возбудить в нем уснувшую
на время жажду
крови.
— Во имя Христа-спасителя, — сказала она дрожащим голосом, — остановитесь! Я знаю, зачем ты пришел… но господь карает душегубство, и безвинная
кровь падет
на главу твою!
Неточные совпадения
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик
кровь?
Застыл уж
на уколотом // Мизинце у Евгеньюшки, // Хозяйской старшей дочери, // Высокий бугорок, // А девка и не слышала, // Как укололась до
крови;
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы —
кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я
на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? //
На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Дрожу, гляжу
на лекаря: // Рукавчики засучены, // Грудь фартуком завешана, // В одной руке — широкий нож, // В другой ручник — и
кровь на нем, // А
на носу очки!
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться
кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали
на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.