Неточные совпадения
А со мной дружбу легко
начать: увижу, бывало, весёлого
человека — вот мне и друг!
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на
людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и
начала говорить громко и внушительно...
— Это такие
люди — неугомонные, много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они: есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые
люди видят их. И когда увидит
человек такой сои — шабаш!
Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
Выйду, бывало, к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и
начнёт: про города, про
людей разных, про себя — не знаю, как бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному!
И все наперебой
начали добросовестно вспоминать, где и как били их и когда сами они бивали
людей.
Её — боялись; говорили, что она знакома с нечистой силой, что ей послушны домовые, стоит захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь
начнёт гонять по ночам дедушка, а куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и на
людей пускать по ветру килы, лихорадки, чёрную немочь, сухоту.
Власьевна
начала поучительно объяснять Палаге разницу между собаками,
людьми и Собачьей Маткой, а Матвей, слушая, ещё лишний раз вспомнил брезгливо оттопыренную губу отца.
В
начале базара крестьяне держались тихо, почти не отвечая на ругательства, лицемерные ласки и насмешки горожан; они скучно и лениво поглядывали вокруг, будто ожидая иных
людей, другого отношения.
Но теперь он
начинал чувствовать к ним жадное любопытство чужого
человека, ничем не похожего на них. Раньше он стыдился слушать рассказы о хитрости женщин, о жадной их плоти, лживом уме, который всегда в плену тела их, а теперь он слушал всё это внимательно и молча; смотрел в землю, и пред ним из неё выступали очертания нагого тела.
— К холере? — сомневаясь, повторил Ключарев и, подумав, продолжал: — Вдруг бы да въявь — пришёл такой огромный
человек, взял бы это колокольню за шпиль, да и
начал садить ею по домам, по крышам, по башкам…
Матвей тоже вспомнил, как она в
начале речи говорила о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта знала Христа живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок
людям был он в её рассказе.
— Это очень мешает иногда, — сказала постоялка задумчиво. — Да… есть теперь
люди, которые
начали говорить, что наше время — не время великих задач, крупных дел, что мы должны взяться за простую, чёрную, будничную работу… Я смеялась над этими
людьми, но, может быть, они правы! И, может быть, простая-то работа и есть величайшая задача, истинное геройство!
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка
людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит
людей с ума. Это значит —
начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
Или — вдруг хороший
человек начинает пьянствовать до потери своего образа.
— Отчего у нас все, везде, во всем так любят насиловать
человека? Чуть только кто-нибудь хоть немного не похож на нас — все
начинают грызть его, точить, стирать с души его всё, чем она особенна…
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит.
Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом
человеке начала нет — снаружи
начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
— Ты, Яков, одинарный
человек, ты всегда одно видишь, везде одно, а двуглазые, они всё — двоят. Я говорю всем: гляди прищурившись; я
человек случайный, только — шалишь! — я вижу верно! Кто жизнь
начал? Баба, — верно? Кто жизнь
начал?
— Что ты — и все вы — говорите
человеку?
Человек, — говорите вы, — ты плох, ты всесторонне скверен, ты погряз во грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете ваше отрицание доброго
начала в
человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность, убеждая его в неодолимой силе зла, вы в корне подрываете его веру в себя, в творящее
начало воли его, и, обескрылив
человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже в грязь.
— Не внушайте
человеку, что он и дела его, и вся жизнь на земле, всё — скверно и непоправимо скверно, навсегда! Нет, убеждайте его: ты можешь быть лучше, ибо ты —
начало всех деяний, источник всех осуществлений!
И долго рассказывал о том, что не знает русский
человек меры во власти и что ежели мученому дать в руки власть, так он немедля сам всех мучить
начнет, извергом
людям будет. Говорил про Ивана Грозного, про Аввакума-протопопа, Аракчеева и про других людодёров. С плачем, со слезами — мучили.
Но когда дядя Марк, уставая, кончал свою речь и вокруг него, точно галки вокруг колокольни,
начинали шуметь все эти
люди, — Кожемякин вспоминал себя, и в грудь ему тихонько, неумолимо и лукаво вторгалось всё более ясное ощущение своей несхожести с этими
людьми.
И пламенно
начала о том, что жизнь требует от
человека самопожертвования, а Сеня, послушав её, вдруг ехидно спросил...
—
Человек хотел бы жить кротко и мирно, да, да, это безопасно и просто, приятно и не требует усилий, — но как только
человек начнёт готовиться к этому — со стороны прыгает зверь, и — кончено! Так-то, добрейший…
— Ты, чай, знаешь, — говорил он низким, сипловатым тенорком, — отец у нас был хороший, кроткий
человек, только — неделовой и пьющий; хозяйство и торговля у матери в руках, и он сам при нас, бывало, говаривал: «Устя, ты дому
начало!» А мать была женщина рослая, суровая, характерная: она нас и секла, и ласкала, и сказки сказывала.
Он торопливо
начал говорить про Марка Васильева, легко вспоминая его речи, потом вынул из стола записки свои и читал их почти плача, точно панихиду служа о
людях, уже отошедших из его мира.
— Дать бы эти деньги мне, эх ты! Я бы сейчас
начал одно огромадное дело; есть у меня помощники, нашёл я, открыл таких
людей — невидимы и неизвестны, а всё знают, всюду проникают…
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов,
человек с воловьими глазами, вдруг открыв круглую чёрную пасть,
начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор
людей за воротами.
«Давно не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот — всю жизнь натуживался
людей понять, а сам себя — не понимаю, в чём
начало моё — не вижу и ничего ясного не могу сказать о себе».
— Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И
начнёт учить, и
начнёт, братец ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я тебя ради жадовал, чтоб тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к
людям доползти, это я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы, говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого. Да ведь тебя, говорю, и не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
— Не понимаю я чего-то, — заявил Кожемякин, напряжённо сморщив лицо, — какая опасность? Ежели все
люди начинают понимать общий свой интерес…