Неточные совпадения
Оставшись на крыльце, мальчик вспомнил, что, кроме страха перед отцом, он носил
в своей
душе ещё нечто тягостное.
От этого человека всегда веяло неизбывной тоской; все
в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили
в детской
душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь
в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Дом Кожемякина раньше был конторою господ Бубновых и примыкал к их усадьбе. Теперь его отделял от земли дворян пустырь, покрытый развалинами сгоревшего флигеля, буйно заросший дикою коноплёю, конским щавелём, лопухами, жимолостью и высокой, жгучей крапивой.
В этой густой, жирно-зелёной заросли плачевно торчали обугленные стволы деревьев, кое-где от их корней бессильно тянулись к солнцу молодые побеги, сорные травы
душили их, они сохли, и тонкие сухие прутья торчали
в зелени, как седые волосы.
Справа — развалины флигеля и мёртвый барский дом, слева — тихий монастырь, и отовсюду
в маленькую одинокую
душу просачивалась скука, убивавшая желания; они тонули
в ней, как солнечные лучи
в тёплой воде нагретого ими болота.
Которые палубы крышами крыты, а по крышам коньки резаны, тоже кочета или вязь фигурная, и всё разными красками крашено, и флажки цветные на мачтах птицами бьются; всё это на реке, как
в зеркале, и всё движется, живёт, — гуляй,
душа!
А ночью — потемнеет река, осеребрится месяцем, на привалах огни засветятся, задрожат на чёрной-то воде, смотрят
в небо как бы со дна реки, а
в небе — звёзды эти наши русские, и так мило всё
душе, такое всё родное человеку!
Тёплое небо было пусто, и на улице — ни
души; жители, покушав пирогов, дремали
в этот час.
— Нет, — сказал отец, грустно качнув головой, — она далё-еко!
В глухих лесах она, и даже — неизвестно где! Не знаю я. Я с ней всяко — и стращал и уговаривал: «Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!» Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь
души. Часом, бывало, толкнёшь её — уйди! А она —
в ноги мне! И — опять глядит. Уж не говорит: пусти-де! — молчит…
Влезет эдакий
в душу тебе, подобно червю, и незаметно источит её.
Запечатлённый разум человека, который жил задолго до нас и оставил
в назидание нам всё богатство
души, накопленное им.
Стало быть, примем так:
в книгах заключены
души людей, живших до нашего рождения, а также живущих
в наши дни, и книга есть как бы всемирная беседа людей о деяниях своих и запись
душ человеческих о жизни.
— Ну, конечно, — сослать его! Беспутен, вишь! Ваши-то пути каковы? Жабьи
души! Марков
в губернию перебрался с тоски здешней, теперь и этого нет. Деймоны! Тоже и Василий, пьёт называется! Мы
в его годы ковшом вино пили, а никаких запоев не приключалось что-то!
Добродушно ворчала вода
в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки,
в саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины,
в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым углём и сдобным тестом. Было мирно, и
душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.
Эдакие люди — беда вредны; они какую хошь узду ослабят зверю твоему, полный простор дают всем деймонам
в душе человечьей.
И так, почти до ужина, поблескивая зоркими, насмешливыми глазами, старый Кожемякин поучал сына рассказами о прошлых днях. Тёплая тень обнимала
душу юноши, складные рассказы о сумрачном прошлом были интереснее настоящего и, тихонько, незаметно отводя
в сторону от событий дни, успокаивали
душу музыкою мерной речи, звоном ёмких слов.
«Пусть горе моё будет
в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как
в ручье выкупалась я, и словно
душу ты мне омыл — дай тебе господи за ласку твою всё счастье, какое есть…»
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к людям, но это чувство неглубоко легло
в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
А
в нём незаметно, но всё настойчивее, укреплялось желание понять эти мирные дни, полные ленивой скуки и необъяснимой жестокости, тоже как будто насквозь пропитанной тоскою о чём-то. Ему казалось, что, если всё, что он видит и слышит, разложить
в каком-то особом порядке, разобрать и внимательно обдумать, — найдётся доброе объяснение и оправдание всему недоброму, должно родиться
в душе некое ёмкое слово, которое сразу и объяснит ему людей и соединит его с ними.
Но всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев к женщине, оно с печальной ясностью обличало
в тёмных
душах людей присутствие чего-то страшного, что — он чувствовал незаметно прилеплялось и к его
душе грязным, ядовитым пятном, вызывая соблазнительные, тревожные мысли и стыдное, болезненное напряжение
в теле.
Ночами, чувствуя, что
в сердце его, уже отравленном, отгнивает что-то дорогое и хорошее, а тело горит
в бурном вожделении, он бессильно плакал, — жалко и горько было сознавать, что каждый день не даёт, а отнимает что-то от
души и становится
в ней пусто, как
в поле за городом.
— Не горячись, слышь! — повторял слободской боец, прыгая, как мяч, около неуклюжего парня, и вдруг, согнувшись, сбил его с ног ударом головы
в грудь и кулака
в живот — под
душу. Слобода радостно воет и свистит; сконфуженные поражением, люди Шихана нехотя хвалят победителя.
Впечатления механически, силою тяжести своей, слагались
в душе помимо воли
в прочную и вязкую массу, вызывая печальное ощущение бессилия, —
в ней легко и быстро гасла каждая мысль, которая пыталась что-то оспорить, чем-то помешать этому процессу поглощения человека жизнью, страшной своим однообразием, нищетою своих желаний и намерений, — нудной и горестной окуровской жизнью.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя
в нём зверя, потом, тихонько умертвив
душу его, превращает
в тупого скота, чтобы не задохнуться
в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера
в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой жизни мира, и нужно, чтобы, как звёзды
в небе, человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие на земле.
В душе, как
в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим
в тайные глубины
души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе с человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста жизни и вне и внутри
души.
Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, — так привычной, что она уже не чувствовалась
в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
Матвей ходил
в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком
души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о мальчике.
— Тут, барынька,
в слове этом, задача задана: бог говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить.
В ину
душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо
в разбойники попадёть, — вот оно!
И была другая причина, заставлявшая держать Маркушу: его речи о тайных, необоримых силах, которые управляют жизнью людей, легко и плотно сливались со всем, о чём думалось по ночам, что было пережито и узнано; они склеивали всё прошлое
в одно крепкое целое,
в серый круг высоких стен, каждый новый день влагался
в эти стены, словно новый кирпичик, — эти речи усыпляли
душу, пытавшуюся порою приподняться, заглянуть дальше завтрашнего дня с его клейкой, привычной скукой.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала
душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто
в одночасье старуха померла».
Я много встречала народа, — мужики вообще скрытны, недоверчивы, после этих встреч
в душе остаётся что-то тяжёлое, непонятное, — а вот сегодня выяснилось…
— Обидно очень! — объяснял Матвей. — Бывало — слушаешь его, удивление такое
в душе: всё человек знает, всё объясняет, а он — вон как, просто — болтал…
— Живёшь, живёшь и вдруг с ужасом видишь себя
в чужой стране, среди чужих людей. И все друг другу чужды, ничем не связаны, — ничем живым, а так — мёртвая петля сдавила всех и
душит…
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили
в скиты «
душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
И представлялась тихая жизнь, без нужды
в людях, без скрытой злобы на них и без боязни перед ними, только — вдвоём,
душа с
душою. Было сладко думать об этом,
в груди теплело, точно утро разгоралось там.
Она ему внушала что-то, он слушал её плавную речь и, озлобляясь, грозил
в душе...
«Как
в ручье выкупалась я, словно
душу ты мне омыл лаской твоею…»
— Это — не то! — говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и вас жалко: мне хочется добра вам, хочется, чтобы человеческая
душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы жили среди людей не лишним человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться
в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной жизни.
«Никогда я на женщину руки не поднимал, — уж какие были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил бы! Милая, пала ты мне на
душу молоньей — и сожгла! Побить бы, а после —
в ногах валяться, — слёзы бы твои пил! Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов — на кой я леший нужен!»
Невольно сравнивая эти несколько кратких месяцев со всей длинной, серой полосой прошлого, он ясно видел, что постоялка вывела его из прежней, безразличной жизни
в углу, поставила на какой-то порог и — ушла, встряхнув его
душу, обеспокоив его навсегда.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я,
в городе Вологде,
в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается
душа с непривычки думать!
Ему по природе
души целовальником быть, а он, неизвестно с какой причины,
в монахи лезет — это я про дядю своего.
«Устал я за эти дни! — размышлял он, точно оправдываясь перед кем-то. — Ждал всё, а теперь — решилось, ну, оно будто и полегчало на
душе. Когда покойник
в доме — худо, а зароют и — полегчает!»
Вспомнилось, как однажды слово «гнев» встало почему-то рядом со словом «огонь» и наполнило усталую
в одиночестве
душу угнетающей печалью.
«Гнев, — соображал он, — прогневаться, огневаться, — вот он откуда, гнев, — из огня! У кого огонь
в душе горит, тот и гневен бывает. А я бывал ли гневен-то? Нет во мне огня, холодна
душа моя, оттого все слова и мысли мои неживые какие-то и бескровные…»
В эту ночь она мешала тишине
души; Матвей Савельев тихонько сказал...
Глядишь на него и всё ждёшь — вот он что-либо сделает или скажет, необычное, всем приятное, и очень хорошо стоять
в тёмном уголку с этим ожиданием
в душе».
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился
в город проповедник-старичок, собирает людей и о
душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит
в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Враг
души первый и злейший — плоть,
душа в ней подобна узнику
в темнице.
Человек двусоставен,
в двусоставе этом и есть вечное горе его: плоть от дьявола,
душа от бога, дьявол хочет, чтоб
душа содеялась участницей во всех грехах плотских, человек же не должен этого допускать.
Все начали ворчать на него, а толстый не ответил. Потом долго догадывались, где
душа? Одни говорили —
в сердце, другие —
в черепе,
в мозгу, а кривой снова дерзостно сказал...