Неточные совпадения
— Надо быть умненьким, тятеньку жалеть
да слушаться, а
ты от него по углам прячешься —
что это?
— Ну,
что ты испугался? Пугаться вредно. Какая твоя жизнь будет в испуге
да в прятышках? Не видал
ты солдата пьяным?
— Про себя? — повторил отец. — Я —
что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был.
Ты вот тихий, а я — ух какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я — бежать! Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то,
да так и не нашёл никогда — вот какое дело!
— Ведь
ты не маленький, видишь ведь: старый тятя твой, хиреет он, а я — молодая, мне ласки-то хочется! Родненький,
что будет, если скажешь? Мне — побои, ему — горе,
да и этому, — ведь и его жалко! А уж я
тебя обрадую: вот слободские придут огород полоть, погоди-ка…
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: «
Что ж, не нравилась она
тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал — вот бы за меня такую барину отдать!» — «
Чего ж
ты, говорю, донёс-то на неё?» — «
Да ведь как же, говорит, коли баринова она!»
— Ой, как боялась я эти дни! Тогда, за ужином-то, — покажись мне,
что Савка этот всё знает про меня. Господи!
Да и
тебя забоялась вдруг. Спаси
тебя Христос, Мотя,
что смолчал
ты! Уж я
тебя утешу, погоди ужо…
— Где уж! Всего-то и поп не поймёт.
Ты бы вот
что понял: ведь и Сазан не молоденький,
да человек он особенный! Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан так уж как райские сады видишь!
— А и
тебя тоже боязно — не маленький
ты, — слышал он тихий, зовущий шёпот. — Всё ближе
ты да ближе! Вон
что Савка-то пролаял!
Да и Власьевна говорит — какая-де я
тебе мать?
— Оттого,
что — лентяй! Понимаю я идолобесие твоё: мы тут горим три, много пять разов в год,
да и то понемногу, вот
ты и придумал — пойду в пожарную, там делать нечего, кроме как, стоя на каланче, галок считать…
— Так! А креститься магометанин сей не хощет? Не ведаю,
что могу сотворить в казусном эдаком случае! Как предашь сие забвению на пропитанье? Превыше сил! Озорник у нас житель, весьма и даже чрезмерно. Балдеют, окаяннии, со скуки
да у безделья, а обалдев — бесятся нивесть как. Оле [Междом. церк. — о, ах, увы — Ред.] нам, люду смиренному, среди этого зверия! Совестно мне, пастырю, пред
тобою, а
что сотворю — не вем!
Да, вот те и пастырь…
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того,
что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин
ты примерный, а вот поспособствовать
тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли
ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли,
да!
Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И
ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
«Как мелко пишет, — подумал Матвей и снова начал читать письмо. — Хорошее сердце нужно, —
что ж не взяла?
Тебе — не нужен, значит — кому же?
Да, ласкова
ты со мной, погладила
да и мимо прошла…»
«
Ты — дай мне книги-то, где они?
Ты их не прячь,
да!
Ты договори всё до конца, чтобы я понял, чтобы я мог спорить, — может, я
тебе докажу,
что всё — неправда, все твои слова! И народ — неправда, и всё…»
—
Да я — ничего.
Ты — в своих мыслях волен, я — в своих. А о
чём речь шла?
Отец Павел перед смертью своей каждое воскресенье проповеди говорил; выходило у него скушно, и очень злился народ — обедать время, а
ты стой
да слушай, до
чего не по-божьи живёшь.
— Это, — говорит, — ничего не доказует.
Ты гляди: шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при
чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей,
да так иногда и не найдёт, погибает даже.
Послали за попом, а она начала икать,
да и померла, мы и не заметили — когда; уж поп, придя, сказал. Сказал он, а Шакир сморщился,
да боком-боком в сени и лезет на чердак, цапаясь за стену и перила, как пьяный. Я — за ним: «Куда
ты?» Не понимает, сел на ступень, шепчет: «Алла, алла!» Начал я его уговаривать, а сказать-то нечего, — против смерти
что скажешь? Обнял и молчу. Час, наверно, сидели мы так, молча.
Пословиц он знает, видно, сотни. На всякое человечье слово надобно внимание обращать, тогда и будет
тебе всё понятно, а я жил разиня рот
да глядел через головы и дожил до того,
что вижу себя дураком на поминках: мне говорят — «хорош был покойник», а я на это «удались блинки!»
Скушно как-то рассказывал он всё это,
да оно и само но себе скушно. Один отчаялся
да покаялся, другой послушал
да донёс, а городу Окурову — милостыня: на
тебе, убоже,
что нам не гоже…»
«
Да ведь
ты тоже там», — едва не сказал гость хозяину. Спросил хозяйку, из-за
чего началась драка на свадьбе у Смагиных, — она, улыбаясь, ответила...
—
Да разве я знал,
что ты тут воюешь!
— И вдруг обнимет сон, как мать родная любимое своё дитя, и покажет всё,
чего нет, окунёт
тебя в такие радости, тихие
да чистые, каких и не бывает наяву. Я даже иногда, ложась, молюсь: «Присно дева Мария, пресвятая богородица — навей счастливый сон!»
— И всё это от матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать,
да с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные матери — пора это понять! Вот бы
тебе над
чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у
тебя есть, а куда
тебе их?
— Я как привёл его тогда к ней — по глазам её, по усмешке понял,
что дурака играю. Ожгло. После она спрашивает меня, как
ты: «Не боишься?» — «Нет», мол. «А не жалеешь?» Как сознаться,
что и жалею и боюсь? Она будто рассердилась: «Никогда, говорит,
ты меня честно не любил!
Да». Конечно — врала, глаза прикрыть мне старалась!
— Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а —
что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец
ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я
тебя ради жадовал, чтоб
тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы, говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого.
Да ведь
тебя, говорю, и не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о
тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
—
Ты гляди, гляди-ко,
что требуется: прежде
чем за дело взяться, надо сына родить,
да вырастить,
да и спросить — уважаемая кровь моя, как прикажете мне жить,
что делать, чтобы вы меня не излаяли подлецом и по морде не отхлестали, научите, пожалуйста! Интересно-хорошо, а? Эх, Матвей Савельев, милый, — смешно это и мутно, а?
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Вот
тебе на! (Вслух).Господа, я думаю,
что письмо длинно.
Да и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна,
да потом пожертвуешь двадцать аршин,
да и давай
тебе еще награду за это?
Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим».
Да дворянин… ах
ты, рожа!
Хлестаков.
Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А
ты что? — начинаешь плутнями,
тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет
тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)
Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного;
да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.