Неточные совпадения
Об антихристе она
говорила не часто, но всегда безбоязненно и пренебрежительно; имя божие звучало в устах её грозно; произнося его, она понижала голос, закатывала глаза и крестилась. Сначала Матвей боялся
бога, силы невидимой, вездесущей и всезнающей, но постепенно и незаметно привык не думать о
боге, как не думал летом о тепле, а зимою о снеге и холоде.
— Так вот как она строго жизнь наша стоит! —
говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед
богом оправдать али скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
— Миленький, не ходи! Христом
богом прошу — не
говори! Мотенька, сиротинушка, матушки твоей ради! — не жалуйся…
Прогнал я его: иди-ка,
говорю, Лексей, с
богом, не ко двору ты мне, сердце портишь!
— Дурак он, — добродушно
говорил Иван, — так, вроде полоумного даже, ей-богу!
— Ну-ко, ребята, с
богом! —
говорит слесарь Коптев, обеими руками натягивая шапку на голову. — Вались дружно! Бей воров!
Я
говорю — какая же судьба, если
бог?
— Я ему мальчишкам знал-та… теперь такой большой татарин — вот плачит! Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам бил — бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла
говорил: ты русска, крепка сердца твоя — татарска сердца, кругла голова татарска голова — верна! Один
бог!
— Ну,
бог с ней! — решил Кожемякин, облегчённо вздыхая. — Ты однако не
говори, что она из этих!
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь:
бог сделал человека, а дьявол — кота и
говорит ему: гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана:
бог говорить — доля, а дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
Не мигая, он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и словах, новых для него, полных стойкой веры. Сначала она
говорила просто и понятно: о Христе, едином
боге, о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
— Ты пугаишь все людя, а она про сам
бог говорит — не страшно!
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу
богу. По городу о суде
говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. —
Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много
говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все люди к одному
богу придут…
Хорошо она
говорила — горячо и так красиво, точно молодая монашенка акафист богородице читала, пламенно веруя, восхищаясь и завидуя деве Марии, родившей бога-слово.
— Зачем нарошна собирать такой мислям-та?
Бог говорит — работай, русский
говорит зачем работать — все помираем! Зачем такой мисля нарошна бирот? Э, хитрый русский, не хочит работать-та!
— Его. Лежит мёртвый человек, а лицо эдакое довольное, будто
говорит мне: я, брат, помер и очень это приятно! Ей-богу, как будто бы умнейшее дело сделал!
— Пёс его знает. Нет, в
бога он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же,
говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
— Лунатик я, — тревожно
говорил Дроздов, крестясь и кивая головою. — Ей-богу же! В лунном сне пошёл, да вот, рожей о косяк, право!
Особенно много
говорил он про Аввакума, ласково
говорил, а не понравился мне протопопище: великий изувер пред людьми, а перед
богом — себялюбец, самохвал и велия зла зачинщик. «
Бог, —
говорит, — вместил в меня небо и землю и всю тварь» — вишь ты, какой честолюб!
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он
говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и
боге.
Показалось мне, что поп на
бога жалуется и боится его, а дядя Марк
говорит безбоязненно и внушительно.
— Ты, —
говорит, — возьми
бога как разум мира, не находящий покуда полного воплощения в несовершенном человеке, тогда всё будет и величественней и проще.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал
говорить о
боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Замечаю я, что всего труднее и запутаннее люди
говорят про
бога, и лучше бы им оставить это, а то выходит и страшно, и жалобно, и недостойно великого предмета.
— А я — не согласна; не спорю — я не умею, а просто — не согласна, и он сердится на меня за это, кричит. Они осуждают, и это подстрекает его, он гордый, бешеный такой, не верит мне, я
говорю, что вы тоже хороший, а он думает обо мне совсем не то и грозится, вот я и прибежала сказать! Ей-богу, — так боюсь; никогда из-за меня ничего не было, и ничего я не хочу вовсе, ах, не надо ничего, господи…
— Идите-тко, христолюбец, к нам, в покой и тишину, в сладкую молитву
богу за мир этот несчастный, а? Что вам, одинокому, в миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже подумать о себе-то, а? И здоровье,
говорите, не крепкое, а?
— По весне наедут в деревни здешние: мы,
говорят, на воздух приехали, дышать чтобы вольно, а сами — табачище бесперечь курят, ей-богу, право! Вот те и воздух! А иной возьмёт да пристрелит сам себя, как намедни один тут, неизвестный. В Сыченой тоже в прошлом году пристрелился один… Ну, идём к чаю.
— Ну, вот, слава
богу! — грубо и сердито
говорил Никон. — Чего ж ты испугался? Не с тобой одним она путалась!
— А кто? — воскликнул хозяин, надвигаясь на гостя. — Не сами ли мы друг другу-с? А сверху — господь
бог: будь,
говорит, как дитя! Однако, при том взгляде на тебя, что ты обязательно мошенник, — как тут дитёй будешь?
— Ничего! — утешительно
говорил Кожемякин, поглаживая его шерстяную щёку. — Ещё поживём немножко,
бог даст! Ой, как я рад, что встал…