Неточные совпадения
Даже и нет никого дерзновеннее их в царствии небесном: ты, Господи, даровал нам жизнь,
говорят они
Богу, и только лишь мы узрели ее, как ты ее у нас и взял назад.
— Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово, как ты,
говорил: «Неразумная ты,
говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у Господа
Бога вместе с ангелами воспевает».
«Знаю я,
говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Об этом, конечно,
говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от
Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Извини меня ради
Бога, я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне
говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
Не может же Господь
Бог насильно взять татарина и
говорить про него, что и он был христианином?
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим
Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван,
говори: есть
Бог или нет? Стой: наверно
говори, серьезно
говори! Чего опять смеешься?
— Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки
говори: есть
Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
Ведь
Богу он
говорит же все, не стыдясь.
— Видит
Бог, невольно. Все не
говорил, целую жизнь не
говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
«Папочка,
говорит, папочка!» — «Илюша, —
говорю ему, — Илюшечка!» Никто-то нас тогда не видел-с,
Бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с.
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если,
говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже
бог знает что произвести могут-с.
— Утром? Я не
говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще
бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли
Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты
говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
— Ну
говори же, с чего начинать, приказывай сам, — с
Бога? Существует ли
Бог, что ли?
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и
говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю
Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив,
говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал считать себя
бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным,
говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
Начался Великий пост, а Маркел не хочет поститься, бранится и над этим смеется: «Все это бредни,
говорит, и нет никакого и
Бога», — так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо хотя был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугался очень и я.
И вот восходит к
Богу диавол вместе с сынами Божьими и
говорит Господу, что прошел по всей земле и под землею.
И верблюды-то так тогда мое воображение заняли, и сатана, который так с
Богом говорит, и
Бог, отдавший раба своего на погибель, и раб его, восклицающий: «Буди имя твое благословенно, несмотря на то, что казнишь меня», — а затем тихое и сладостное пение во храме: «Да исправится молитва моя», и снова фимиам от кадила священника и коленопреклоненная молитва!
Господи! думаю, дай
Бог им более сего столь драгоценного для них содержания (ибо справедлива и их жалоба), но воистину
говорю: если кто виноват сему, то наполовину мы сами!
Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо
говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь время, ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о
Боге вспомнить.
— «Да неужто, — спрашивает юноша, — и у них Христос?» — «Как же может быть иначе, —
говорю ему, — ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову,
Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие.
«Слава
Богу, кричу, не убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь,
говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.
— Страшный стих, —
говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, —
говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки
Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
— «Мне ли благословлять, — отвечаю ему, — инок я простой и смиренный,
Бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович, и всегда, на всяк день, с того самого дня,
Бога молю, ибо с тебя,
говорю, все и вышло».
«И почему бы сие могло случиться, —
говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел
Бог указать», — поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть, тут никто как
Бог и нарочитый перст его.
И отвечает ему
Бог: возьми ж ты,
говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь.
«
Бог, — как сам Митя
говорил потом, — сторожил меня тогда»: как раз в то самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич.
— Браво! Давайте теперь пистолеты. Ей-богу, нет времени. И хотел бы с тобой
поговорить, голубчик, да времени нет. Да и не надо вовсе, поздно
говорить. А! где же деньги, куда я их дел? — вскрикнул он и принялся совать по карманам руки.
— Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно
бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он
говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
Вижу, мальчик гордый, это я вам
говорю, что гордый, но кончил тем, что предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня как
Бога, лезет мне подражать.
Потом мне вообразилось (это уже сейчас, здесь) на том месте, когда я
говорил: «Если бы не было
Бога, то его надо выдумать», что я слишком тороплюсь выставить мое образование, тем более что эту фразу я в книге прочел.
— Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот что! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «Ты,
говорит, веришь, что я убил», — это мне-то он
говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул!
Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
— Нет, не удивляйся, — горячо перебил Митя. — Что же мне о смердящем этом псе
говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этом переговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его
Бог убьет, вот увидишь, молчи!
Ракитин
говорит, что можно любить человечество и без
Бога.
Я ему на это и отмочил: «А ты,
говорю, без Бога-то, сам еще на говядину цену набьешь, коль под руку попадет, и наколотишь рубль на копейку».
— Алеша,
говори мне полную правду, как пред Господом
Богом: веришь ты, что я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Полную правду, не лги! — крикнул он ему исступленно.
— Ты
говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но
говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня
Бог послал тебе это сказать.
— Не надо мне их вовсе-с, — дрожащим голосом проговорил Смердяков, махнув рукой. — Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, в Москве али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого
говорили: ибо коли
Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил.
Смеюсь с конторщиками: «Это в
Бога,
говорю, в наш век ретроградно верить, а ведь я черт, в меня можно».
А ведь иные из них, ей-богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты этому и не поверишь: такие бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок — и полетит человек «вверх тормашки», как
говорит актер Горбунов.
— Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем
боги». Это он
говорил, это он
говорил!
Gott der Vater», [
Бог отец (нем.).] — он засмеялся и
говорит: «Gott der Vater.
Но как
Богу исповедуясь, и вам
говорю: „В крови отца моего — нет, не виновен!“ В последний раз повторяю: „Не я убил“.
А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай
Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас
говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту!