Неточные совпадения
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе.
Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим
подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили
они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою,
они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
И, поцеловав Клима в лоб, она ушла. Мальчик встал,
подошел к печке, сел в кресло, смахнул пепел с ручки
его.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны
ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался
к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт,
подходил и тянул тоненьким голосом...
Однажды
ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что
его шатало из стороны в сторону, а плечи
его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел
подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у
него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз,
ему захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться;
он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем.
Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив
его. Когда, пересилив себя,
он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль,
он отказался танцевать, подставил
к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Но,
подойдя к двери спальной,
он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки,
его растрепанная голова прижималась
к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем
он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Клим
подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды,
он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
В тесной комнатке, ничем не отличавшейся от прежней, знакомой Климу,
он провел у нее часа четыре. Целовала она как будто жарче, голоднее, чем раньше, но ласки ее не могли опьянить Клима настолько, чтоб
он забыл о том, что хотел узнать. И, пользуясь моментом ее усталости,
он, издали
подходя к желаемому, спросил ее о том, что никогда не интересовало
его...
Кончив петь, дама
подошла к столу, взяла из вазы яблоко и, задумчиво погладив
его маленькой рукою, положила обратно.
Марина сердито дергала шнурок вентилятора. Спивак
подошла к ней, желая помочь, но Марина, оборвав шнур, бросила
его на пол.
Клим пошел
к Лидии. Там девицы сидели, как в детстве, на диване;
он сильно выцвел,
его пружины старчески поскрипывали, но
он остался таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами; когда
подошел Клим, она освободила
ему место рядом с собою, но Клим сел на стул.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил
к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем.
Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо
его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична
ему и что
он ее обдумывает.
Он внезапно
подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Клим услышал в ее вопросе досаду, обиделся и,
подойдя к столу, зажег лампу. Вошел, жмурясь, растрепанный Макаров, искоса взглянул на Лютова и сказал, упираясь руками в плечи Лютова, вдавливая
его в плетеное кресло...
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой в лицо свое.
К нему подошел Макаров, и вот оба
они тихо идут в сторону мельницы.
Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула
к жениху, но
подошла к Лидии и села рядом с ней, ощипываясь, точно курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая всех возбужденно бегающими глазами, и лицо у
него как будто пьянело.
— Я — согласен! — сказал Лютов,
подойдя мелкими шагами вплоть
к нему. — Верно-с: мы или плутаем в дебрях разума или бежим от
него испуганными дураками.
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие друг на друга, как два барана, остановились у крыльца, один из
них посмотрел на дачников,
подошел к слепой, взял ее за руку и сказал непреклонно...
К нему медленно
подошел на кривых ногах широкоплечий, коренастый мужик в кожаном переднике.
Урядник
подошел к большому колоколу, похлопал
его ладонью, как хлопают лошадь, снял фуражку, другой ладонью прикрыл глаза и тоже стал смотреть вверх.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у
его носа. По площади спешно шагал
к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать
их, когда
подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед
ним.
Он вскочил,
подошел к окну, — по улице шла обычная процессия — большая партия арестантов, окруженная редкой цепью солдат пароходно-конвойной команды.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от
него. Но это не мешало
ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется
подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что
он уже испытал однажды. В
его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре,
они столпились у печи, не
подходя к столу, в сумраке трудно было различить
их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом.
Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на
его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке
он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов.
Подойдя к столу,
он сказал дьякону...
Он вскочил,
подошел к столу и, схватив дьякона за плечи, стал просить...
—
Он все еще любит тебя, — сказал Клим,
подходя к ней.
— Милая, — прошептал Клим в зеркало, не находя в себе ни радости, ни гордости, не чувствуя, что Лидия стала ближе
ему, и не понимая, как надобно вести себя, что следует говорить.
Он видел, что ошибся, — Лидия смотрит на себя не с испугом, а вопросительно, с изумлением.
Он подошел к ней, обнял.
Он успел разглядеть, что Лидия сидит на постели, торопливо выпутываясь из своего халата, изломанно мелькают ее руки;
он подошел к ней, опустился на колени.
Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки
его заправлены в сапоги;
он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном,
подходил к столу с водками. И всегда за
ними боком, точно краб, шел редактор. Клим дважды слышал, как
он говорил фельетонисту вполголоса...
Капитан Горталов парадным шагом солдата
подошел к Радееву, протянул
ему длинную руку.
Иноков
подошел к Робинзону, угрюмо усмехаясь, сунул руку
ему, потом Самгину, рука у
него была потная, дрожала, а глаза странно и жутко побелели, зрачки как будто расплылись, и это сделало лицо
его слепым. Лакей подвинул
ему стул,
он сел, спрятал руки под столом и попросил...
— Неужели — воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим
подошел к окну и увидал в темноте двора, что с ворот свалился большой, тяжелый человек, от
него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку, накрыл ею голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой...
Из коридора
к столу осторожно, даже благоговейно, как бы
к причастию,
подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от
него пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной
его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
— На это не смотрят, — заметил Клим, тоже
подходя к окну.
Он был доволен, обыск кончился быстро, Иноков не заметил
его волнения. Доволен
он был и еще чем-то.
Клим Самгин прервал диалог,
подойдя к Долганову вплоть,
он сердито осведомился...
Обжигаясь, оглядываясь, Долганов выпил стакан кофе, молча подвинул
его хозяйке, встал и принял сходство с карликом на ходулях. Клим подумал, что
он хочет проститься и уйти, но Долганов
подошел к стене, постучал пальцами по деревянной обшивке и — одобрил...
Он вышел вместе с Айно. Самгины переглянулись, каждый ожидал, что скажет другой. Дмитрий
подошел к стене, остановился пред картиной и сказал тихо...
К удивлению Самгина все это кончилось для
него не так, как
он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом людей, которые поссорились; адъютант сел
к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой
подошел к Любаше и негромко сказал...
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал
его легким прикосновением мизинца. Затем
он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы, сделал свирепое лицо,
подошел к сестре...
Самгин обернулся: Варвары в комнате не было.
Он подошел к столу, сел, подождал, хмурясь, нетерпеливо постукивая вилкой.
Подойдя к двери ее комнаты,
он сказал...
Идя садом,
он увидал в окне своей комнаты Варвару, она поглаживала пальцами листья цветка.
Он подошел к стене и сказал тихонько, виновато...
— По Арбатской площади шел прилично одетый человек и,
подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика; полицейский увез
его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что
он вывихнул ногу, а на другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.
Припоминая это письмо, Самгин
подошел к стене, построенной из широких спин полицейских солдат: плотно составленные плечо в плечо друг с другом,
они действительно образовали необоримую стену; головы, крепко посаженные на красных шеях, были зубцами стены.
Подойдя к столу,
он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Роща редела, отступая от дороги в поле, спускаясь в овраг; вдали, на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь
к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади
подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке на
его чемодане.
К Самгину
подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели
их куда-то в сторону, мужичонка подскочил
к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
— Злой работник, а? — спросил Косарев,
подходя к Самгину. — Еще теперь
его чахотка ест, а раньше
он был — не ходи мимо! Баба, сестра
его, дурочкой родилась.
Когда Клим, с ножом в руке,
подошел вплоть
к ней,
он увидал в сумраке, что широко открытые глаза ее налиты страхом и блестят фосфорически, точно глаза кошки.
Он, тоже до испуга удивленный ею, бросил нож, обнял ее, увел в столовую, и там все объяснилось очень просто: Варвара плохо спала, поздно встала, выкупавшись, прилегла на кушетке в ванной, задремала, и ей приснилось что-то страшное.
На стене, по стеклу картины, скользнуло темное пятно. Самгин остановился и сообразил, что это
его голова, попав в луч света из окна, отразилась на стекле.
Он подошел к столу, закурил папиросу и снова стал шагать в темноте.