Неточные совпадения
Клим тотчас догадался, что нуль — это кругленький, скучный братишка, смешно похожий
на отца. С того дня он
стал называть брата Желтый Ноль, хотя Дмитрий был розовощекий, голубоглазый.
Вчера надел мой папа шляпу
И
стал похож
на белый гриб,
Я просто не узнала папу…
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий
на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате
становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись
на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Но, когда явился красиво, похоже
на картинку, одетый щеголь Игорь Туробоев, неприятно вежливый, но такой же ловкий, бойкий, как Борис, — Лида отошла от Клима и
стала ходить за новым товарищем покорно, как собачка.
— Хи, хи, — захлебывался Дронов. — Наврал он
на Невского, — святой с татарами дружиться не
станет, шалишь! Оттого и помнить не велел, что наврал. Хорош учитель: учит, а помнить не велит.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и
становился непохож сам
на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет. Я не спал,
на подоконнике сидел, потом страшно
стало, лег
на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он
стал как будто легче, но
на ходу топал ногами сильнее и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной так, что ее сходство с лисьим хвостом
стало заметней.
Учитель тоже
стал непохож
на себя.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина
становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать
на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя
на полу,
стала рассказывать Климу, жалобно глядя
на него мокрыми глазами.
Ее судороги
становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались
на одной подтяжке, другую он накрутил
на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный,
стал похож
на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
Отец все чаще уезжает в лес,
на завод или в Москву, он
стал рассеянным и уже не привозил Климу подарков.
Он сильно облысел, у него прибавилось лба, лоб давил
на глаза, они
стали более выпуклыми и скучно выцвели, погасла их голубоватая теплота.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя
стали смотреть
на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок
на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Клим взглянул
на строгое лицо ее и безнадежно замолчал, ощущая, что его давняя неприязнь к Борису
становится острей.
Но ему было скучно до отупения. Мать так мало обращала внимания
на него, что Клим перед завтраком, обедом, чаем тоже
стал прятаться, как прятались она и Варавка. Он испытывал маленькое удовольствие, слыша, что горничная, бегая по двору, по саду, зовет его.
Уроки Томилина
становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом,
на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Сквозь эти стекла все
на земле казалось осыпанным легким слоем сероватой пыли, и даже воздух, не теряя прозрачности своей,
стал сереньким.
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство,
стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка
на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она
стала похожа
на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел
на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Его изрытое оспой лицо
стало пестрым, он обнажил зубы, а руки его дрожали
на плечах Клима.
Мать улыбалась, глядя
на него, но и ее глаза были печальны. Наконец, засунув руку под одеяло, Варавка
стал щекотать пятки и подошвы Клима, заставил его рассмеяться и тотчас ушел вместе с матерью.
А
на другой день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза,
стала рассказывать вполголоса...
Клим испугался, увидев наклонившееся и точно падающее
на него лицо с обостренными скулами и высунутым вперед, как у собаки, подбородком; схватясь рукою за перила, он тоже медленно
стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится
на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы...
Похолодев от испуга, Клим стоял
на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать в сад,
на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и
стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Клим
стал на ноги, хотел поднять Лиду, но его подшибли, он снова упал
на спину, ударился затылком, усатый солдат схватил его за руку и повез по льду, крича...
Перед этим он
стал говорить меньше, менее уверенно, даже как будто затрудняясь в выборе слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые волосы
на лице его росли горизонтально, и, когда верхняя губа
стала похожа
на зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы, и Клим увидал, что лицо отцово жалостно обмякло, постарело.
— Тебе пора
на урок, к Томилину. Ты, конечно, не
станешь рассказывать ему об этих глупостях.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам
на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого.
Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели
на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Она
стала угловатой,
на плечах и бедрах ее высунулись кости, и хотя уже резко обозначились груди, но они были острые, как локти, и неприятно кололи глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и строгие брови, а вспухшие губы
стали волнующе яркими.
Макаров находил, что в этом человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу
стало казаться — да, Степа, несмотря
на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком своим кормить чужих детей.
Томилина не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав
статью в каком-то журнале, бросил журнал
на подоконник, но книга упала
на пол; Томилин сказал...
— Души? — смущенно и сердито переспросил писатель и неловко, но сердитее прибавил: — При чем здесь душа? Это
статья публицистическая, основанная
на данных статистики. Душа!
Клим взглянул
на некрасивую девочку неодобрительно, он
стал замечать, что Люба умнеет, и это было почему-то неприятно. Но ему очень нравилось наблюдать, что Дронов
становится менее самонадеян и уныние выступает
на его исхудавшем, озабоченном лице. К его взвизгивающим вопросам примешивалась теперь нота раздражения, и он слишком долго и громко хохотал, когда Макаров, объясняя ему что-то, пошутил...
Однажды он шел с Макаровым и Лидией
на концерт пианиста, — из дверей дворца губернатора два щеголя торжественно вывели под руки безобразно толстую старуху губернаторшу и не очень умело, с трудом,
стали поднимать ее в коляску.
Но его не услышали. Перебивая друг друга, они толкали его. Макаров, сняв фуражку, дважды больно ударил козырьком ее по колену Клима. Двуцветные, вихрастые волосы его вздыбились и придали горбоносому лицу не знакомое Климу, почти хищное выражение. Лида, дергая рукав шинели Клима, оскаливала зубы нехорошей усмешкой. У нее
на щеках вспыхнули красные пятна, уши
стали ярко-красными, руки дрожали. Клим еще никогда не видел ее такой злой.
Он все больше обрастал волосами и, видимо, все более беднел, пиджак его был протерт
на локтях почти до дыр,
на брюках, сзади, был вшит темно-серый треугольник, нос заострился, лицо
стало голодным.
Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу показалось, что, несмотря
на радость, с которой писатель встретил дядю, он боится его, как ученик наставника. А сиповатый голос дяди Якова
стал сильнее, в словах его явилось обилие рокочущих звуков.
Волнуемый томлением о женщине, Клим чувствовал, что он тупеет, линяет,
становится одержимым, как Макаров, и до ненависти завидовал Дронову, который хотя и получил волчий билет, но
на чем-то успокоился и, поступив служить в контору Варавки, продолжал упрямо готовиться к экзамену зрелости у Томилина.
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво,
стала расспрашивать Лидию о том, что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись
на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Он
стал смотреть
на знакомых девушек другими глазами; заметил, что у Любы Сомовой стесанные бедра, юбка
на них висит плоско, а сзади слишком вздулась, походка Любы воробьиная, прыгающая.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже
стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так не только
на него, но и
на Макарова. Однако Клим видел, что ее отношение к Макарову
становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею уже не так насмешливо и задорно.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза
стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел
на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Клим присел
на край стола, разглядывая Дронова; в спокойном тоне, которым он говорил о Рите, Клим слышал нечто подозрительное. Тогда, очень дружески и притворяясь наивным, он
стал подробно расспрашивать о девице, а к Дронову возвратилась его хвастливость, и через минуту Клим почувствовал желание крикнуть ему...
«Идиоты!» — думал Клим. Ему вспоминались безмолвные слезы бабушки пред развалинами ее дома, вспоминались уличные сцены, драки мастеровых, буйства пьяных мужиков у дверей базарных трактиров
на городской площади против гимназии и снова слезы бабушки, сердито-насмешливые словечки Варавки о народе, пьяном, хитром и ленивом. Казалось даже, что после истории с Маргаритой все люди
стали хуже: и богомольный, благообразный старик дворник Степан, и молчаливая, толстая Феня, неутомимо пожиравшая все сладкое.
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им
на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем
стала дразнить Таню Куликову вопросами...
К вечеру Макарову
стало лучше, а
на третий день он, слабо улыбаясь, говорил Климу...
Клим вышел
на улицу, и ему
стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.