Неточные совпадения
— А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся
на него Зыков с ожесточением. — Тебе руки-то отрубить надо было, когда ты в карты
стал играть, да мадеру
стал лакать, да пустяками
стал заниматься… В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
Вот уже
стало и темнеться, значит близко шести часов, а в семь свисток
на фабрике, а к восьми выворотится Родион Потапыч и первым делом хватится своей Фени.
— Горденек
стал, Родион Потапыч…
На плотине постоянно толчешься у нас, а нет чтобы в Фотьянку завернуть да старуху проведать.
— Невозможно мне… Гребтится все, как там у нас
на Фотьянке? Петр-то Васильич мой что-то больно ноне
стал к водочке припадать. Связался с Мыльниковым да с Кишкиным… Не гожее дело.
— Ох, и не говори, Родион Потапыч! У нас
на Фотьянке тоже мужики пируют без утыху… Что только и будет, как жить-то будут. Ополоумели вконец… Никакой страсти не
стало в народе.
—
На промыслах везде одни порядки, Родион Потапыч: ослабел народ, измалодушествовался… Главная причина: никакой народу страсти не
стало… В церковь придешь: одни старухи. Вконец измотался народ.
Казенные работы, переведенные
на вольнонаемный труд и лишенные военной закваски, сразу захудали, и добытое этим путем золото, несмотря
на готовый инвентарь и всякое промысловое хозяйство,
стало обходиться казне в пять раз дороже его биржевой стоимости.
На промывке как будто и поблескивает, а
стали доводить — и нет ничего.
— Очень уж просты
на любовь-то мужики эти самые, — ворчала старуха, свертывая дареное платье. — Им ведь чужого-то века не жаль, только бы свое получить. Не бойся, утешится твой-то с какой-нибудь кержанкой. Не
стало вашего брата, девок… А ты у меня пореви,
на поклоны поставлю.
— Эх, кабы раздобыть где ни
на есть рублей с триста! — громко говорил Матюшка, увлекаясь несбыточной мечтой. — Сейчас бы сам заявку сделал и
на себя бы робить
стал… Не велики деньги, а так и помрешь без них.
— Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая
стала да веселая. Ужо вот как замуж выскочит… У них
на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба… Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: «Ужо вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю…»
— Вот так уважил… Что же это такое, баушка Лукерья?
На печи проезду не
стало мне от родственников… Ежели такие ваши речи, так я возьму Оксю-то назад.
— Да как же: под носом Мыльникову жилу отдали… Какой же это порядок? Теперь в народе только и разговору что про мыльниковскую жилу. Галдят по кабакам, ко мне пристают… Проходу не
стало. А главное, обидно уж очень.
На смех поднимают.
Семеныч от наливки и горячего чая заметно захмелел, и язык у него
стал путаться. А тут Марья все около самовара вертится и
на него поглядывает.
Первый шурф был пробит еще до обеда, и Кишкин
стал делать пробу тут же около огонька, разложенного
на льду.
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось, и он просто бросался
на людей, как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры, и они старались не встречаться. И с Марьей у баушки все шло «
на перекосых», — зубастая да хитрая оказалась Марья, не то что Феня, и даже помаленьку
стала забирать верх в доме. Делалось это само собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
— Как попросишь, тоже умеючи надо просить… хе-хе!.. Ишь какая вострая
стала на Фотьянке-то!.. Ну, проси…
— А кто его знает… Мне не показывает.
На ночь очень уж запираться
стал; к окнам изнутри сделал железные ставни, дверь двойная и тоже железом окована… Железный сундук под кроватью, так в ем у него деньги-то…
А самому мне брать прииск
на себя тоже неподходящая
статья, потому как слава-то уж про меня идет.
Старуха всплакнула с горя: ей именно теперь
стало жаль Петра Васильича, когда Кишкин поднял его
на смех. Большой мужик, теперь показаться
на людях будет нельзя. Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину, она пристала к нему с требованием своих денег.
— Наплюй
на него, Наташка… Это он от денег озорничать
стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото… Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и не расхлебать… До драки дело доходило.
— Людей рассчитывать нечем. Кабы ты тогда не захвалился, так я ни в жисть бы не
стал робить
на Сиротке…
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все было так строго, ясно и просто и где баба чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая
на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не
стало, главное, строгости никакой, а мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
«За твой, — грит, — грех помираю!» И так мне
стало тошно с того самого время: легче вот руки наложить
на себя… места не найду…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя, да и полно! Где ему смотреть
на тебя? И с какой
стати ему смотреть
на тебя?
А
стало бы, и очень бы
стало на прогоны; нет, вишь ты, нужно в каждом городе показать себя!
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду
на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не
стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Ну, так мы и доехали, // И я добрел
на родину, // А здесь, по Божьей милости, // И легче
стало мне…