Неточные совпадения
Она сказала это так сильно встряхнув
головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для себя привык думать, что царь — это военный человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул
весь народ».
Явился толстенький человечек с
голым черепом, с желтым лицом без усов и бровей, тоже как будто уродливо распухший мальчик; он взмахнул руками, и
все полосатые отчаянно запели...
Иногда, чаще
всего в час урока истории, Томилин вставал и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери и обратно, — ходил наклоня
голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла
голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и
все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над
головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Уроки Томилина становились
все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его
голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по
голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через
голову его, хлестала по лицу, по глазам,
все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
А открыв глаза, он увидел, что темно-лиловая, тяжелая вода
все чаще, сильнее хлопает по плечам Бориса, по его обнаженной
голове и что маленькие, мокрые руки, красно́ поблескивая, подвигаются ближе, обламывая лед.
Судорожным движением
всего тела Клим отполз подальше от этих опасных рук, но, как только он отполз, руки и
голова Бориса исчезли, на взволнованной воде качалась только черная каракулевая шапка, плавали свинцовые кусочки льда и вставали горбики воды, красноватые в лучах заката.
Клим находил, что
голова Дронова стала такой же
все поглощающей мусорной ямой, как
голова Тани Куликовой, и удивлялся способности Дронова ненасытно поглощать «умственную пищу», как говорил квартировавший во флигеле писатель Нестор Катин.
— Исключили, — пробормотал он. На
голове, на лице его таял снег, и казалось, что
вся кожа лица, со лба до подбородка, сочится слезами.
— Любовь, — повторил Дронов задумчиво и опустив
голову. — Так и вышло: сначала — целовались, а потом
все прочее. Это, брат, пустяковина…
Он был очень маленький, поэтому огромная
голова его в вихрах темных волос казалась чужой на узких плечах, лицо, стиснутое волосами, едва намеченным, и вообще в нем, во
всей его фигуре, было что-то незаконченное.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее
голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся
всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и
голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная
голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во
всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Землистого цвета лицо, седые редкие иглы подстриженных усов,
голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос на затылке, за темными, кожаными ушами, —
все это делало его похожим на старого солдата и на расстриженного монаха.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите,
все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив
голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в
голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему
все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Клим вдруг испугался ее гнева, он плохо понимал, что она говорит, и хотел только одного: остановить поток ее слов,
все более резких и бессвязных. Она уперлась пальцем в лоб его, заставила поднять
голову и, глядя в глаза, спросила...
Вздохнув, она убавила огонь лампы. В комнате стало теснее,
все вещи и сама Нехаева подвинулись ближе к Самгину. Он согласно кивнул
головою...
Дома она обнаружила и в словах и во
всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет
голову под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то под мышку себе, говорила...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной
головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось
все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские
головы. Лидия будет дочерью городского
головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше
всего рассказать в комическом тоне.
У него немножко шумело в
голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во
всех забавное: вот Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
Клим вспомнил
все это, сидя в городском саду над прудом, разглядывая искаженное отражение свое в зеленоватой воде. Макая трость в воду, он брызгал на белое пятно и, разбив его, следил, как снова возникает
голова его, плечи, блестят очки.
У него даже голос от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто
все его лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос
головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал...
Он тоже начал смеяться, вначале неуверенно, негромко, потом
все охотнее, свободней и наконец захохотал так, что совершенно заглушил рыдающий смешок Лютова. Широко открыв волосатый рот, он тыкал деревяшкой в песок, качался и охал, встряхивая
головою...
Через несколько минут, проводив Спиваков и возвратясь в сад, Клим увидал мать
все там же, под вишней, она сидела, опустив
голову на грудь, закинув руки на спинку скамьи.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил
голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его
все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Клим Самгин смотрел, слушал и чувствовал, что в нем нарастает негодование, как будто его нарочно привели сюда, чтоб наполнить
голову тяжелой и отравляющей мутью.
Все вокруг было непримиримо чуждо, но, заталкивая в какой-то темный угол, насиловало, заставляя думать о горбатой девочке, о словах Алины и вопросе слепой старухи...
В
голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая помнить обо
всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой
головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
Все тише, напряженней становилось вокруг, даже ребятишки перестали суетиться и, задрав
головы, вросли в землю.
Придя домой, Самгин лег. Побаливала
голова, ни о чем не думалось, и не было никаких желаний, кроме одного: скорее бы погас этот душный, глупый день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но не спалось, в висках стучали молоточки, в памяти слуха тяжело сгустились
все голоса дня: бабий шепоток и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала...
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и
вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и
голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
Клим согласно кивнул
головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось
все больше, и среди них Лидия стояла ближе
всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе
все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Все взглянули на него, предполагая, что он ожегся, глаза его увлажнились, но, качая
головой, он сказал...
— Это ведь
все равно как
голой по улице ходить.
А когда
все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым человеком в темных очках, вошел, спросил у Клима документы, передал их в руку человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув
головой в сторону ворот, сухо сказал...
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные
головы пожарных, и
все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
У дуги шел, обнажив лысую
голову, широкоплечий, бородатый извозчик, часть вожжей лежала на плече его, он смотрел под ноги себе, и
все люди, останавливаясь, снимали пред ним фуражки, шляпы.
Страшнее
всего казалась Климу одеревенелость Маракуева, он стоял так напряженно вытянувшись, как будто боялся, что если вынет руки из карманов, наклонит
голову или согнет спину, то его тело сломается, рассыплется на куски.
У него совершенно неестественно заострились скулы, он двигал челюстью, как бы скрипя зубами, и вертел
головою, присматриваясь к суете встревоженных людей. Люди становились
все тише, говорили ворчливее, вечер делал их тусклыми.
Светлые его волосы свалялись на
голове комьями овечьей шерсти; один глаз затек темной опухолью, а другой, широко раскрытый и мутный, страшно вытаращен. Он был
весь в лохмотьях, штанина разорвана поперек, в дыре дрожало
голое колено, и эта дрожь круглой кости, обтянутой грязной кожей, была отвратительна.
Все это, обнаруженное людями внезапно, помимо их воли, было подлинной правдой, и знать ее так же полезно, как полезно было видеть
голое, избитое и грязное тело Диомидова.
Клим в первый раз в жизни испытывал охмеляющее наслаждение злости. Он любовался испуганным лицом Диомидова, его выпученными глазами и судорогой руки, которая тащила из-под
головы подушку, в то время как
голова притискивала подушку
все сильнее.
Говорил он долго и не совсем ясно понимая, что говорит. По глазам Лидии Клим видел, что она слушает его доверчиво и внимательно. Она даже, как бы невольно, кивала
головой, на щеках ее вспыхивал и гас румянец, иногда она виновато опускала глаза, и
все это усиливало его смелость.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив
голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна
все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
В окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула
голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже молчал, глядя в окно на дымно-красные облака.
Все было неясно, кроме одного: необходимо жениться на Лидии.
Все замолчали, подтянулись, прислушиваясь, глядя на Оку, на темную полосу моста, где две линии игрушечно маленьких людей размахивали тонкими руками и, срывая
головы с своих плеч, играли ими, подкидывая вверх.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул в одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая
голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна в окно. И, кроме флагов,
все в улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
— Но
все, знаете, как-то таинственно выходило: Котошихину даже и шведы
голову отрубили, Курбский — пропал в нетях, распылился в Литве, не оставив семени своего, а Екатерина — ей бы саму себя критиковать полезно. Расскажу о ней нескромный анекдотец, скромного-то о ней ведь не расскажешь.