Неточные совпадения
История об Аграфене и Евсее
была уж старая история в доме. О ней,
как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом,
так же
как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!
— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, —
будет ли Прошка любить вас
так,
как я? Поглядите,
какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля,
так… эх!..
— Ты думаешь, там тебе
такое же житье
будет,
как здесь?
— Ну, я тебя не неволю, — продолжала она, — ты человек молодой: где тебе
быть так усердну к церкви божией,
как нам, старикам?
Есть такие бесстыдницы, что сами на шею
будут вешаться,
как увидят этакого-то…
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя,
так же
как и этот, двадцати лет
был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор,
как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
— Тетушке твоей пора бы с летами
быть умнее, а она, я вижу, все
такая же дура,
как была двадцать лет тому назад…
— Жить? то
есть если ты разумеешь под этим
есть,
пить и спать,
так не стоило труда ездить
так далеко: тебе
так не удастся ни
поесть, ни поспать здесь,
как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое,
так объяснись…
— Почти
так; это лучше сказано: тут
есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты,
как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это
было бы не лишнее.
—
Есть и здесь любовь и дружба, — где нет этого добра? только не
такая,
как там, у вас; со временем увидишь сам…
Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу
так, проще,
как оно
есть, право, лучше,
будешь и говорить проще.
—
Как вы, дядюшка, можете
так холодно издеваться над тем, что
есть лучшего на земле? ведь это преступление… Любовь… святые волнения!
— Я смотрю с настоящей — и тебе тоже советую: в дураках не
будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю,
такая же дура,
как и тетушка, да еще…
—
Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет,
так дела не делаются. Ну,
так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
—
Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт
так же
были одарены высшей силой,
как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского,
так ты думаешь, что тут не
было бы присутствия высшей силы?
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может
быть и в том и в другом,
так же точно,
как и не
быть. Если нет его,
так ремесленник
так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а
есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не
так,
как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не
так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
—
Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично
было? туалет, освещение…
—
Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь
есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь.
Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
—
Так и
есть!
Как это я сразу не догадался?
Так вот отчего ты стал лениться, от этого и не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где — на седьмом небе!
— Довольно! то
есть за
таких молодцов,
как ты.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих —
так, а то жени вот этакого молодца,
как ты, — много
будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния
так еще хуже!
есть, говорит, нечего!
— Лучше бы ты, Александр, выбранил или, уж
так и
быть, обнял меня, чем повторять эту глупейшую фразу!
Как это у тебя язык поворотился? «
как никогда никто не любил!»
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она,
как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там…
есть между этими девчонками преумные! Ну,
так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости
так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя…
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, —
так подумаешь — и горе пройдет,
как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни;
будешь хладнокровен и покоен, сколько может
быть покоен человек.
—
Какие вы бессовестные! Можно ли
так лгать? Где ж вы
были до сих пор?
—
Так тогда
было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь
как лжете!
Мать покидала и шарф и книгу и шла одеваться.
Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями,
как хотела. Впрочем, она
была добрая и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
«О,
как человек может
быть счастлив!» — сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл
так несколько секунд.
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда
будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно
так,
как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
В походке, взгляде, во всем обращении Александра
было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими,
как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно и с достоинством, думая про себя: «Жалкие! кто из вас обладает
таким сокровищем,
как я? кто
так умеет чувствовать? чья могучая душа…» — и проч.
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже,
были сначала
так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце
будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться
как следует.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал,
как говорить с Марьей Михайловной, сочинил
было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл.
Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно
было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
Послезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе…
поет мужской голос, и
какой голос! звучный, свежий, который
так, кажется, и просится в сердце женщины. Он дошел до сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
«А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, — думал он, — не она, а я виноват:
как можно
было так непростительно вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально, что она,
как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится и
будет ждать…»
— Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день;
такой добрый,
так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «
Есть хочу да и только! пора за стол». — «А
как Александр Федорыч, говорю я,
будет?..» — «Не
будет, говорит она, хотите пари, что не
будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами,
как ножом.
Он
был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно
так же,
как и на мать.
«А отчего же перемена в обращении со мной? — вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась
так нарядно? гостей, кроме его, не
было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на
какие трудности: следовательно, он
будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
Так был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она
как будто не замечала его взглядов, а прежде
как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
Другой удовольствовался бы
таким ответом и увидел бы, что ему не о чем больше хлопотать. Он понял бы все из этой безмолвной, мучительной тоски, написанной и на лице ее, проглядывавшей и в движениях. Но Адуеву
было не довольно. Он,
как палач, пытал свою жертву и сам
был одушевлен каким-то диким, отчаянным желанием
выпить чашу разом и до конца.
— Да неужели ты от любви
так похудел?
Какой срам! Нет: ты
был болен, а теперь начинаешь выздоравливать, да и пора! шутка ли, года полтора тянется глупость. Еще немного,
так, пожалуй, и я бы поверил неизменной и вечной любви.
Не надо
было допускать их сближаться до короткости, а расстроивать искусно,
как будто ненарочно, их свидания с глазу на глаз,
быть всюду вместе, ездить с ними даже верхом, и между тем тихомолком вызывать в глазах ее соперника на бой и тут-то снарядить и двинуть вперед все силы своего ума, устроить главную батарею из остроумия, хитрости да и того… открывать и поражать слабые стороны соперника
так,
как будто нечаянно, без умысла, с добродушием, даже нехотя, с сожалением, и мало-помалу снять с него эту драпировку, в которой молодой человек рисуется перед красавицей.
— Не знаю, лестна ли, это
как кто хочет, по мне все равно: я вообще о любви невысокого мнения — ты это знаешь; мне хоть ее и не
будь совсем… но что прочнее —
так это правда.
—
Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, — что женщина не уснет, когда через комнату
есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама… и не предвидеть! глупо! а все ты да вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался!
Такой урок от двадцатилетней женщины…
— Она похвасталась, — начал он потом, —
какая у ней школа! у ней школы
быть не могло: молода! это она
так только… от досады! но теперь она заметила этот магический круг: станет тоже хитрить… о, я знаю женскую натуру! Но посмотрим…
Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала,
как могла. Ей это
было вовсе не противно, может
быть, и потому, что в племяннике она все-таки находила сочувствие собственному сердцу, слышала в его жалобах на любовь голос не чуждых и ей страданий.
Если б он еще
был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых
так безгрешно,
так нужно,
так отрадно обманывать, для их и своего счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб женщина искала вокруг себя и любила диаметрально противоположное им, — тогда другое дело: она, может
быть, поступила бы,
как поступает большая часть жен в
таком случае.
Так прошло несколько недель. Кажется, вот еще бы недели две,
так чудак и успокоился бы совсем и, может
быть, сделался бы совсем порядочным, то
есть простым и обыкновенным человеком,
как все.
Так нет! Особенность его странной натуры находила везде случай проявиться.
— В самом деле, бедный!
Как это достает тебя?
Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником!
Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если
есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать —
так и счастливы.
— Мы очень умны:
как нам заниматься
такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела нет. Хотят, чтоб и все
были такие! Нашелся между ними один чувствительный, способный любить и заставить любить себя…