Неточные совпадения
— Аграфена! — раздалось вдруг из другой комнаты, —
ты никак с ума сошла! разве
не знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным на прощанье?
—
Не пошевелись для
тебя, сиди, как мертвая! — прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими руками, как будто хотела изломать ее в куски.
— Да отстанешь ли
ты от меня, окаянный? — говорила она плача, — что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве
не видишь сам, что от него путного слова
не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами…
— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что
ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею:
не таковская! С
тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь… а то выдумал!
— На вот, подавись! О, чтоб
тебя… да тише,
не чавкай на весь дом.
— Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и
не нагляжусь на него. Да нет, куда
тебе!
ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама…
— Поди-ка
ты,
не корова! — ворчала Аграфена, воротясь к себе. — Вишь, корову нашла! много ли у
тебя этаких коров-то?
— Я
не столько для себя самой, сколько для
тебя же отговариваю. Зачем
ты едешь? Искать счастья? Да разве
тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской
не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно,
ты в таких летах, что одни материнские угождения
не составляют счастья; да я и
не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят
тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит
тебя: слышь, третью ночь
не спит!
— Да, да, будто я
не вижу… Ах! чтоб
не забыть: она взяла обрубить твои платки — «я, говорит, сама, сама, никому
не дам, и метку сделаю», — видишь, чего же еще
тебе? Останься!
Как
не увидишь петербургского житья, так и покажется
тебе, живучи здесь, что
ты первый в мире; и во всем так, мой милый!
Женился бы, послал бы бог
тебе деточек, а я бы нянчила их — и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы
не позавидовал; а там, может, и
не будет хорошо, может, и помянешь слова мои…
— А посмотри-ка сюда, — продолжала она, отворяя дверь на балкон, — и
тебе не жаль покинуть такой уголок?
И
ты хочешь бежать от такой благодати, еще
не знаешь куда, в омут, может быть, прости господи…
— Да
ты не слушаешь, — сказала она. — Куда это
ты так пристально загляделся?
— Так вот что! — проговорила она, наконец, уныло. — Ну, мой друг, бог с
тобой! поезжай, уж если
тебя так тянет отсюда: я
не удерживаю! По крайней мере
не скажешь, что мать заедает твою молодость и жизнь.
Их
тебе до Петербурга
не понадобится, так, сохрани боже! случай какой, чтоб и рыли, да
не нашли.
А
ты, Сашечка, береги его,
не всякий день таскай; сукно-то по шестнадцать рублей брали.
Надеюсь, он, отец мой небесный, подкрепит
тебя; а
ты, мой друг, пуще всего
не забывай его, помни, что без веры нет спасения нигде и ни в чем.
— Ну, я
тебя не неволю, — продолжала она, —
ты человек молодой: где
тебе быть так усердну к церкви божией, как нам, старикам?
Не тужи: у
тебя есть мать.
Пока во мне останется хоть капелька крови, пока
не высохли слезы в глазах и бог терпит грехам моим, я ползком дотащусь, если
не хватит сил дойти, до церковного порога; последний вздох отдам, последнюю слезу выплачу за
тебя, моего друга.
Разве что у начальника твоего или у какого-нибудь знатного да богатого вельможи разгорятся на
тебя зубы и он захочет выдать за
тебя дочь — ну, тогда можно, только отпиши: я кое-как дотащусь, посмотрю, чтоб
не подсунули так какую-нибудь, лишь бы с рук сбыть: старую девку или дрянь.
Что в самом деле Марья Карповна замечтала!
ты дочке ее
не пара.
Деревенская девушка! на
тебя и
не такие польстятся.
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, — вот
тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей,
не уйди там у меня в бусурманы! а
не то прокляну!
Не пьянствуй,
не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
— В чем тут извиняться?
Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот знает что выдумала. Как бы
ты ко мне приехал,
не знавши, можно ли у меня остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь, холостая, для одного: зала, гостиная, столовая, кабинет, еще рабочий кабинет, гардеробная да туалетная — лишней комнаты нет. Я бы стеснил
тебя, а
ты меня… А я нашел для
тебя здесь же в доме квартиру…
— Комната превеселенькая, — начал Петр Иваныч, — окнами немного в стену приходится, да ведь
ты не станешь все у окна сидеть; если дома, так займешься чем-нибудь, а в окна зевать некогда.
Впрочем, когда я дома обедаю, то милости прошу и
тебя, а в другие дни — здесь молодые люди обыкновенно обедают в трактире, но я советую
тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее и
не рискуешь столкнуться бог знает с кем.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда,
не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания.
Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий!
ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия,
не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им
ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Нужды нет, все-таки оно
не годится, на днях я завезу
тебя к своему портному; но это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем
ты сюда приехал?
— Жить? то есть если
ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так
не стоило труда ездить так далеко:
тебе так
не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если
ты думал что-нибудь другое, так объяснись…
— Мать пишет, что она дала
тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а
ты — нет!
ты не за тем приехал.
— Почти так; это лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели
ты, как сбирался сюда,
не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это было бы
не лишнее.
— Так что же
ты не говоришь? ну, зачем?
—
Не пишешь ли
ты стихов? — вдруг спросил Петр Иваныч.
— Попроще, как все, а
не как профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя;
ты после сам увидишь.
Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что
ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, — так ли?
—
Не в том дело;
ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у
тебя, кажется, натура
не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой!
Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где
тебе выдержать все, что я выдержал?
Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Советовать — боюсь. Я
не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь —
не отказываюсь,
ты слушай или
не слушай, как хочешь. Да нет! я
не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела
не делают… как я отучу
тебя от всего этого? — мудрено!
— Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог знает что заберут в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы
тебе остаться там. Прожил бы
ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему
ты счастлив
не будешь: здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном.
Ты приехал сюда,
не ворочаться же назад: если
не найдешь, чего искал, пеняй на себя.
Знаешь, что я
тебе скажу:
не проси у меня их: это всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми.
Впрочем,
не думай, чтоб я
тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства
не будет, так
ты, нечего делать, обратись ко мне…
Да чтоб
не прибегать к этой крайности, я
тебе поскорей найду место, чтоб
ты мог доставать деньги.
— Послушай,
не хочешь ли
ты поужинать? — сказал Петр Иваныч ему вслед.
Это
тебе даже полезно:
не станешь стонать и метаться по ночам, а крестить мне
тебя некогда.
— Полно! какая тут добродетель. От скуки там всякому мерзавцу рады: «Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на
тебя — все-таки что-нибудь новое; а кушанья
не пожалеем это нам здесь ровно ничего
не стоит…» Препротивная добродетель!
— Очень. Время проходит, а
ты до сих пор мне еще и
не помянул о своих намерениях: хочешь ли
ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у
тебя Софья да знаки на уме. Вот
ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— Должно.
Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго,
ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал
тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы
тебе глупость, от которой бы
ты краснел.
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак
не уйдешь, а дело уйдет от
тебя, если
не станешь им заниматься.