Неточные совпадения
У него, взамен наслаждений, которыми он пользоваться не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать
себя за верность
в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро
ушли все наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая часть приданого дочери. На недвижимое имение, и без того заложенное им еще до женитьбы, наросли значительные долги.
— Говоря о
себе, не ставьте
себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром
уходит жизнь, как река, текущая
в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на
себя…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я
ушла в другую комнату. Maman, не простясь,
ушла после гостей к
себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Зачем не приковал он
себя тут, зачем
уходил, когда привык к ее красоте, когда оттиск этой когда-то милой, нежной головки стал бледнеть
в его фантазии? Зачем, когда туда стали тесниться другие образы, он не перетерпел, не воздержался, не остался верен ему?
Он смущался,
уходил и сам не знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у кого колечко, у кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по
себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее, ударились
в слезы, а большая часть посмеялись над
собой и друг над другом.
Он почти со скрежетом зубов
ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь к
себе в комнату, он нашел уже книги на своем столе.
Он взглянул на Веру: она налила
себе красного вина
в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и
ушла. Он встал из-за стола и
ушел к
себе в комнату.
Но все еще он не завоевал
себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо
уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у
себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же
в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Он
ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла
в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на
себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя
в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
Он бы без церемонии отделался от Полины Карповны, если б при сеансах не присутствовала Вера.
В этом тотчас же сознался
себе Райский, как только они
ушли.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. —
В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты
уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Она была тоже
в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только
в некоторые дни приходила
в беспокойство,
уходила к
себе, или
в сад, или с обрыва
в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение
в старом доме или напрашивались ей
в товарищи
в прогулке.
Наконец — всему бывает конец.
В книге оставалось несколько глав; настал последний вечер. И Райский не
ушел к
себе, когда убрали чай и уселись около стола оканчивать чтение.
Викентьев вызвал Марфеньку
в сад, Райский
ушел к
себе, а бабушка долго молчала, сидела на своем канапе, погруженная
в задумчивость.
Она, не глядя на него, принимала его руку и, не говоря ни слова, опираясь иногда ему на плечо,
в усталости шла домой. Она пожимала ему руку и
уходила к
себе.
— Что? разве вам не сказали?
Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я
уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над
собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Райский махнул рукой,
ушел к
себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.
Все
ушли и уехали к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам
себя в зеркале, чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина, выпил и бросился
в постель.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у
себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва, к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом
уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Она поплатилась своей гордостью и вдруг почувствовала
себя,
в минуту бури, бессильною, а когда буря
ушла — жалкой, беспомощной сиротой, и протянула, как младенец, руки к людям.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а после обеда, когда Райский
ушел к
себе, а Тушин, надев пальто, пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых
в приданое Марфеньке.
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил
в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая
себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену
уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
—
В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь,
в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он
ушел с ней
в сад, потом она скрылась к
себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
В городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым, что и сбылось, — и
в перспективе свадьбы Веры с Тушиным. А тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное. Вера явилась на минуту
в день рождения сестры, не сказала ни с кем почти слова и скрылась с Тушиным
в сад, откуда
ушла к
себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.
Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да
в землю сам
ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам
ушла!
Ревность Левина еще дальше
ушла. Уже он видел
себя обманутым мужем,
в котором нуждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлять им удобства жизни и удовольствия… Но, несмотря на то, он любезно и гостеприимно расспрашивал Васеньку об его охотах, ружье, сапогах и согласился ехать завтра.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая
уйти, но останавливаясь
в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к
себе этих шарлатанов.
Как будто было что-то
в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить
себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна,
уходила куда-то
в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела
в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером,
уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала
себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»