Неточные совпадения
Другие находили это натуральным, даже высоким, sublime, [возвышенным (фр.).]
только Райский — бог
знает из
чего, бился истребить это в ней
и хотел видеть другое.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я
только отвечаю на ваш вопрос: «
что делать»,
и хочу доказать,
что никто не имеет права не
знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения —
и иногда очень грубо. Научить «
что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете.
Что из этого выйдет, я не
знаю — но не могу оставаться
и равнодушным к вашему сну.
—
И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы
и не надену, а проповедовать могу —
и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет,
что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все,
только разбуди нервы —
и пойдет играть!..
Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман.
И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
И сам Яков
только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво
и задумчиво менял тарелки
и не охотник был говорить. Когда
и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог
знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то
только,
что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается,
и не курит; притом он усерден к церкви.
Правда ли это, нет ли —
знали только они сами. Но правда то,
что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером,
и там кончал свой день. К этому все привыкли
и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил,
что у него талант,
и разразился сильной бранью,
узнав,
что Райский
только раз десять был в академии
и с бюстов не рисует.
В истории
знала только двенадцатый год, потому
что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время
и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила,
что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Там был записан старый эпизод, когда он
только что расцветал, сближался с жизнью, любил
и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не
зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку
и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову,
и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Может быть, я
и подписал, — сказал он, не глядя, —
только не помню
и не
знаю что.
Она беспокойно задумалась
и, очевидно, боролась с собой. Ей бы
и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением,
и не хотела она этого. Она бы не
знала,
что делать с собой. Она хотела
только попугать Райского —
и вдруг он принял это серьезно.
Что было с ней потом, никто не
знает. Известно
только,
что отец у ней умер,
что она куда-то уезжала из Москвы
и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее
и свои старые намерения.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо.
Только и света,
что внучки! А кто их
знает, какие они будут? Марфенька
только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу,
и слова от нее не добьешься.
Что будет из нее — посмотрим!
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец:
только бы жить, а они — труд!
Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги
и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
Не отступай
только —
и будешь
знать,
что делать.
Этого
только и ждал Райский,
зная,
что она сейчас очутится между двух огней: между стариной
и новизной, между преданиями
и здравым смыслом —
и тогда ей надо было или согласиться с ним, или отступить от старины.
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я
знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах),
что вы хотите…
и только свет…
и злые языки…
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку…
И чего не
знает? Все!
Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
— Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж
и ночуйте у меня! Я не
знаю,
что она сделает
и скажет,
знаю только,
что будет смешно.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там
и скамья есть —
и просидеть утро или вечер, или всю ночь,
и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня,
только чувствуя счастье — понимать друг друга,
и понимать не
только слова, но
знать, о
чем молчит другой,
и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот
что!
— Дайте срок! — остановила Бережкова. —
Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще
и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так
и зудит?
Чего вы хотите позавтракать: кофе,
что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди
узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь?
Только сама не показывайся, а Егорку пошли
узнать…
— Это хуже:
и он,
и люди бог
знает что подумают. А ты
только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
Он правильно заключил,
что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не
знает еще почему, не
только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он
и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению
и показать ей,
что она бледная, ничтожная деревенская девочка,
и больше ничего.
Он забыл
только,
что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать
и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось,
что если б она
узнала его, то сама избрала бы его в руководители не
только ума
и совести, но даже сердца.
Простительно какому-нибудь Викентьеву напустить на себя обман, а ему ли, прожженному опытами, не
знать,
что все любовные мечты, слезы, все нежные чувства — суть
только цветы, под которыми прячутся нимфа
и сатир!..
Не
знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели
и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого,
что от них в комнате было
и тесно,
и душно,
и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать
и скакать,
только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его
знает что, старшим детям —
только однажды девочка, сестра их, матери
и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами
и, на беду мою, почти не выходит из дома, так
что я недели две
только и делала,
что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов
и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой
и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня —
и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы
и меня прежде, а теперь ты
знаешь, как это для меня неловко, несносно…
«Надо
узнать, от кого письмо, во
что бы то ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет.
Только лишь
узнаю, так успокоюсь
и уеду!» — сказал он
и пошел к ней тотчас после чаю.
Райский
только знает,
что мажет. Она уж раза два пошамкала губами,
и две-три капли со лба у ней упали на руки.
— Да, да, не скажет, это правда — от нее не добьешься! — прибавила успокоенная бабушка, — не скажет! Вот та шептунья, попадья, все
знает,
что у ней на уме: да
и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет,
только подбирай, а ее — Боже сохрани!
К вечеру весь город
знал,
что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной,
что не
только шторы были опущены, даже ставни закрыты,
что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал —
и теперь страдает муками любви.
Он поминутно останавливался
и только при блеске молнии делал несколько шагов вперед. Он
знал,
что тут была где-то, на дне обрыва, беседка, когда еще кусты
и деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.
— Это уж не они, а я виноват, — сказал Тушин, — я
только лишь
узнал от Натальи Ивановны,
что Вера Васильевна собираются домой, так
и стал просить сделать мне это счастье…
Райский
узнал,
что Тушин встречал Веру у священника,
и даже приезжал всякий раз нарочно туда, когда
узнавал,
что Вера гостит у попадьи. Это сама Вера сказывала ему.
И Вера с попадьей бывали у него в усадьбе, прозванной Дымок, потому
что издали, с горы, в чаще леса, она
только и подавала знак своего существования выходившим из труб дымом.
— Нет, я
знаю,
что она меня любит —
и если
только простит мне мою молодость, так позволит нам жениться!..
Марк, по-своему, опять ночью, пробрался к нему через сад, чтоб
узнать,
чем кончилось дело. Он
и не думал благодарить за эту услугу Райского, а
только сказал,
что так
и следовало сделать
и что он ему, Райскому, уже тем одним много сделал чести,
что ожидал от него такого простого поступка, потому
что поступить иначе значило бы быть «доносчиком
и шпионом».
— Да, с братией. У меня все новое есть.
Только вы не показывайте там бабушке или тупоумным вашим гостям. Я хотя
и не
знаю вас, а верю,
что вы не связываетесь с ними…
— Послушайте, Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина,
и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы
узнаете много тайн, которых
и не снится девичьим головам
и которых растолковать нельзя: они доступны
только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь
и в
чем жизнь, а вы остановились на пороге
и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго —
и еще учить хотите. А главное — не верите!
«Веруй в Бога,
знай,
что дважды два четыре,
и будь честный человек, говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу — люби женщина кого хочешь, люби по-земному, но не по-кошачьи
только и не по расчету,
и не обманывай любовью!
—
Чем бы дитя ни тешилось,
только бы не плакало, — заметила она
и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем,
и он не замечал жизни, не
знал скуки, никуда
и ничего не хотел. — Зачем
только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой?
И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Он
только что коснется покрывала, как она ускользнет, уйдет дальше. Он блаженствовал
и мучился двойными радостями
и муками,
и человека
и художника, не
зная сам, где является один, когда исчезает другой
и когда оба смешиваются.
— Меня не было в городе, — отвечал Райский, — я сейчас
только воротился
и узнал,
что ты болен…
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, —
и не случись этого… я никогда бы
и не понял. Я думал,
что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину;
и любил
и книги,
и гимназию,
и древних,
и новых людей,
и своих учеников…
и тебя самого…
и этот — город, вот с этим переулком, забором
и с этими рябинами — потому
только —
что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно
узнал: вот как тут корчился на полу
и читал ее письмо.
Новостей много, слушай
только… Поздравь меня: геморрой наконец у меня открылся! Мы с доктором так обрадовались,
что бросились друг другу в объятия
и чуть не зарыдали оба. Понимаешь ли ты важность этого исхода? на воды не надо ехать! Пояснице легче, а к животу я прикладываю холодные компрессы; у меня, ведь ты
знаешь — pletora abdominalis…» [полнокровие в системе воротной вены (лат.).]
— Не
знаю! — сказал он с тоской
и досадой, — я
знаю только,
что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да
и вы сами не
знаете,
что будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы… делать,
что вы хотите…
Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
Потом, потом — она не
знала,
что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон,
и только глубже погрузила лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы
и отхлынули назад, к сердцу.
— Ты
знаешь, нет ничего тайного,
что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека
только знали: он да Василиса,
и я думала,
что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки
и протягивая их к образу Спасителя, — если б я
знала,
что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
Вера сообщала, бывало, своей подруге мелочной календарь вседневной своей жизни, событий, ощущений, впечатлений, даже чувств, доверила
и о своих отношениях к Марку, но скрыла от нее катастрофу, сказав
только,
что все кончено,
что они разошлись навсегда —
и только. Жена священника не
знала истории обрыва до конца
и приписала болезнь Веры отчаянию разлуки.
— Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай,
что я одна виновата — во всем… Он не
знает,
что произошло со мной,
и оттого пишет. Ему надо
только дать
знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не того хочу. Я хотела написать ему сама
и не могла, — видеться недостает сил, если б я
и хотела…
— Останьтесь, останьтесь! — пристала
и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила,
зная,
что он не останется,
и думала
только, не без грусти,
узнав его характер, о том, куда он теперь денется
и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет
только чувствовать в себе
и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем
и приспособить его к делу.