Неточные совпадения
— Все это лишнее, ненужное, cousin! — сказала она, — ничего этого нет. Предок не любуется
на меня, и ореола нет, а я любуюсь
на вас и долго не поеду в драму: я вижу сцену здесь, не трогаясь
с места… И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого…
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи,
с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому
месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело
на пол…
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен
с рисунками старшего класса
на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые
места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Один только старый дом стоял в глубине двора, как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший,
местами с забитыми окнами,
с поросшим травой крыльцом,
с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато
на маленький домик
с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились в окна.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда
на обрыв, смотрит
на жилые
места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла
с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Райский вздрогнул и, взволнованный, грустный, воротился домой от проклятого
места. А между тем эта дичь леса манила его к себе, в таинственную темноту, к обрыву,
с которого вид был хорош
на Волгу и оба ее берега.
— Все еще играет! —
с изумлением повторил он и хотел снова захлопнуть, но вдруг остановился и замер
на месте.
Все люди
на дворе, опешив за работой,
с разинутыми ртами глядели
на Райского. Он сам почти испугался и смотрел
на пустое
место: перед ним
на земле были только одни рассыпанные зерна.
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди
на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни
с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама
с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
Райский сбросил было долой гору наложенных одна
на другую мягких подушек и взял
с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного бабушкой раздевать его. Но бабушка переделала опять по-своему: велела положить
на свое
место подушки и воротила Егора в спальню Райского.
Он бы уже соскучился в своей Малиновке, уехал бы искать в другом
месте «жизни», радостно захлебываться ею под дыханием страсти или не находить, по обыкновению, ни в чем примирения
с своими идеалами, страдать от уродливостей и томиться мертвым равнодушием ко всему
на свете.
— Слушаю-с! — медленно сказал он. Потом долго стоял
на месте, глядя вслед Райскому и Марку. — Вот что! — расстановисто произнес он и тихо пошел домой.
Обращаясь от двора к дому, Райский в сотый раз усмотрел там, в маленькой горенке, рядом
с бабушкиным кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами, сидела у окна, век свой
на одном
месте,
на одном стуле,
с высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем, глядя
на дрова да
на копавшихся в куче сора кур.
На первом
месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик,
с сросшимися бровями,
с большим расплывшимся лицом,
с подбородком, глубоко уходившим в галстук,
с величавой благосклонностью в речи,
с чувством достоинства в каждом движении.
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и
с улыбкой смотрела, как действуют
на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя
место.
— О, не клянитесь! — вдруг встав
с места, сказала она
с пафосом и зажмуриваясь, — есть минуты, страшные в жизни женщины… Но вы великодушны!.. — прибавила, опять томно млея и клоня голову
на сторону, — вы не погубите меня…
Между рощей и проезжей дорогой стояла в стороне,
на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся,
с образом Спасителя, византийской живописи, в бронзовой оправе. Икона почернела от времени, краски
местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво глядели глаза
на молящегося, да видны были сложенные в благословение персты.
Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и
с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела
на месте.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое
место, уеду в Петербург,
на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же
с этого
места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
— Вот, я же тебя, я же тебя —
на,
на,
на! — говорила бабушка, встав
с места и поймав Викентьева за ухо. — А еще жених — болтает вздор какой!
Он перебирал каждый ее шаг, как судебный следователь, и то дрожал от радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все
с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять
на прежнем
месте.
Он старался оправдать загадочность ее поведения
с ним, припоминая свой быстрый натиск: как он вдруг предъявил свои права
на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги, вспоминал, как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась от его настояний, как явно смеялась над его страстью, не верила и не верит ей до сих пор, как удаляла его от себя, от этих
мест, убеждала уехать, а он напросился остаться!
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть
на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея,
с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
— Пойдемте туда! — говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва доходили они туда, она тащила его в другое
место или взглянуть
с какой-нибудь высоты
на круто заворотившуюся излучину Волги, или шла по песку, где вязли ноги, чтоб подойти поближе к воде.
Он почти снес ее
с крутизны и поставил
на отлогом
месте,
на дорожке. У него дрожали руки, он был бледен.
Он сел
на том
месте, где стоял, и
с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под ногами.
И оба встали
с места, оба бледные, стараясь не глядеть друг
на друга. Она искала, при слабом, проницавшем сквозь ветви лунном свете, свою мантилью. Руки у ней дрожали и брали не то, что нужно. Она хваталась даже за ружье.
Он хотел плюнуть
с обрыва — и вдруг окаменел
на месте. Против его воли, вопреки ярости, презрению, в воображении — тихо поднимался со дна пропасти и вставал перед ним образ Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал ее никогда!
Открыла другой футляр, побольше — там серьги. Она вдела их в уши и, сидя в постели, тянулась взглянуть
на себя в зеркало. Потом открыла еще два футляра и нашла большие массивные браслеты, в виде змеи кольцом,
с рубиновыми глазами, усеянной по
местам сверкающими алмазами, и сейчас же надела их.
Между тем, отрицая в человеке человека —
с душой,
с правами
на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать
место другому такому же столбу.
Она стояла все
на своем
месте, как прикованная,
с безжизненным, точно спящим взглядом. Он хотел ей что-то сказать. Она нетерпеливо махнула ему рукой.
Старуха вздрогнула и оглянулась
на старый дом. Он перестоял все — когда все живое
с ужасом ушло от этих
мест — он стоит мрачный, облупившийся,
с своими темно-бурыми кирпичными боками.
Все обращение его
с нею приняло характер глубокого, нежного почтения и сдержанной покорности. Возражения
на ее слова, прежняя комическая война
с ней — уступили
место изысканному уважению к каждому ее слову, желанию и намерению. Даже в движениях его появилась сдержанность, почти до робости.
Марк точно выпрыгнул из засады
на это самое
место, где был Тушин, и, оглядываясь
с изумлением вокруг, заметил его и окаменел.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели,
на заводе, беседуя
с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях
место рядом
с бабушкой и
с сестрой.
«Тушины — наша истинная „партия действия“, наше прочное „будущее“, которое выступит в данный момент, особенно когда все это, — оглядываясь кругом
на поля,
на дальние деревни, решал Райский, — когда все это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут, уступив
место настоящему «делу», множеству «дела» у всех, — когда
с миражами исчезнут и добровольные «мученики», тогда явятся,
на смену им, «работники», «Тушины»
на всей лестнице общества…»
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином Малиновки. Он называл ее своей зимней квартирой, предполагая ездить каждую неделю, заведовать домом, деревней и прислугой, из которой только Василиса, Егор, повар и кучер уезжали
с барыней в Новоселово. Прочие все оставались
на месте,
на своем положении. Якову и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.