Неточные совпадения
«Вам что за дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого, так снимите
с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его
на место.
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и
с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать человека
на месте.
Фаддеев и перед обедом явился
с приглашением обедать, но едва я сделал шаг, как надо было падать или проворно сесть
на свое
место.
Меня сорвало
с него и ударило грудью о кресло так сильно, что кресло хотя и осталось
на месте, потому что было привязано к полу, но у него подломилась ножка, а меня перебросило через него и повлекло дальше по полу.
В одном
месте кроется целый лес в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина
с садами. Не знаешь,
на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и не поспеваешь следить за этой игрой света, как в диораме.
Шлюпки не пристают здесь, а выскакивают
с бурунами
на берег, в кучу мелкого щебня. Гребцы, засучив панталоны, идут в воду и тащат шлюпку до сухого
места, а потом вынимают и пассажиров. Мы почти бегом бросились
на берег по площади, к ряду домов и к бульвару, который упирается в море.
Я видел только ящерицу, хотел прижать ее тростью
на месте, но зеленая тварь
с непостижимым проворством скользнула в норку.
Остальная половина дороги, начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают в сторону, мили
на три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между рядами дач, одна другой красивее. Въезжаешь в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей:
местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где другие аллеи бегут в сторону от главной, к дачам и к фермам, а потом к Винбергу, маленькому городку, который виден
с дороги.
В ней постель, по обыкновению преширокая,
с занавесом; дрянной ореховый стол, несколько стульев, которые скликают друг друга; обои разодраны в некоторых
местах;
на потолке красуется пятно.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье,
с черной сеточкой
на голове, сидела Каролина и
с улыбкой наблюдала, как смотрели
на нее. Я попробовал было подойти к окну, но
места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам
на почту.
Кеткарт, заступивший в марте 1852 года Герри Смита, издал, наконец, 2 марта 1853 года в Вильямстоуне,
на границе колонии, прокламацию, в которой объявляет, именем своей королевы, мир и прощение Сандильи и народу Гаики,
с тем чтобы кафры жили, под ответственностью главного вождя своего, Сандильи, в Британской Кафрарии, но только далее от колониальной границы,
на указанных
местах.
К обеду мы подъехали к прекрасной речке, обстановленной такими пейзажами, что даже сам приличный и спокойный Вандик
с улыбкой указал нам
на один живописный овраг, осененный деревьями. «Very nice place!» («Прекрасное
место!») — заметил он.
Ферстфельд останавливал наше внимание
на живописных
местах: то указывал холм, густо поросший кустарником, то белеющуюся
на скате горы в рытвине ферму
с виноградниками.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким
местам!» Мы распрощались
с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и
с смеющимся доктором. «Я надеюсь
с вами увидеться, — кричал доктор, — если не
на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем
на самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».
Однажды он,
с тремя товарищами, охотился за носорогом, выстрелил в него — зверь побежал; они пустились преследовать его и вдруг заметили, что в стороне, под деревьями, лежат два льва и
с любопытством смотрят
на бегущего носорога и
на мистера Бена
с товарищами, не трогаясь
с места.
Каменья эти,
на взгляд, казались не велики, так что Зеленый брался каждый из них легко сбросить
с места.
Вскоре мы подъехали к самому живописному
месту. Мы только спустились
с одной скалы, и перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом.
На площадке выстроено несколько флигелей. Это другая тюрьма. В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей, стоял маленький домик, где жил сын Бена, он же смотритель тюрьмы и помощник своего отца.
— «Долго они работают?» — «
С восхождения солнца до захождения; тут много времени уходит в ходьбе
на место и обратно».
В ожидании товарищей, я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма.
На улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» — говорил Зеленый
с тоской, глядя
на эту чистоту. При постройке города не жалели
места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно
на них смотреть.
По дороге везде работали черные арестанты
с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская
с них глаз, держали заряженные ружья
на втором взводе. В одном
месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил
с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
Пока мы выходили из коляски
на живописных
местах, я видел, что мальчишка-негр, кучер другой коляски, беспрестанно подбегал к нашему, негру же из племени бичуан, и все что-то шептался
с ним.
На другой день утром мы ушли, не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры.
Местами,
на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки
с зеленью, маленькие островки, означенные только
на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
Я
на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых людей, из которых одни не ведают шапок, другие носят кучу ткани
на голове: одни вечно гомозятся за работой, c молотом,
с ломом,
с иглой,
с резцом; другие едва дают себе труд съесть горсть рису и переменить
место в целый день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду,
на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань
с промышленных мореходцев.
Возвращение
на фрегат было самое приятное время в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха; кругом,
на чистом горизонте, резко отделялись черные силуэты пиков и лесов и ярко блистала зарница — вечное украшение небес в здешних
местах. Прямо
на голову текли лучи звезд, как серебряные нити. Но вода была лучше всего: весла
с каждым ударом черпали чистейшее серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.
В одном
месте на большом лугу мы видели группу мужчин, женщин и детей в ярких, режущих глаза, красных и синих костюмах: они собирали что-то
с деревьев.
Мы отправились впятером и застали его в лавке, неподвижно,
с важностью Будды сидящего
на своем
месте.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться
с этим
местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата
на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от
мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
С первого раза, как станешь
на гонконгский рейд, подумаешь, что приехал в путное
место: куда ни оглянешься, все высокие зеленые холмы, без деревьев правда, но приморские
места, чуть подальше от экватора и тропиков, почти все лишены растительности.
Лодки,
с семействами, стоят рядами
на одном
месте или разъезжают по рейду, занимаясь рыбной ловлей, торгуют, не то так перевозят людей
с судов
на берег и обратно. Все они
с навесом, вроде кают. Везде увидишь семейные сцены: обедают, занимаются рукодельем, или мать кормит грудью ребенка.
Нас, как я сказал выше, держал почти
на одном
месте противный восточный и северо-восточный ветер, неровный, сильный,
с беспрерывными шквалами.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех
местах. Небо и море спорят друг
с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело
на буксире. Таща его
на двух канатах, мы могли видеться
с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное
на большой доске складными буквами.
Вон деревни жмутся в теснинах, кое-где разбросаны хижины. А это что: какие-то занавески
с нарисованными
на них, белой и черной краской, кругами? гербы Физенского и Сатсумского удельных князей, сказали нам гости. Дунул ветерок, занавески заколебались и обнаружили пушки: в одном
месте три,
с развалившимися станками, в другом одна вовсе без станка — как страшно! Наши артиллеристы подозревают, что
на этих батареях есть и деревянные пушки.
Одни занимались уборкою парусов, другие прилежно изучали карту, и в том числе дед, который от карты бегал
на ют,
с юта к карте; и хотя ворчал
на неверность ее,
на неизвестность
места, но был доволен, что труды его кончались.
Не могу не поделиться
с вами ученым наслаждением и выпишу
на выдержку,
с дипломатическою точностью, два-три
места о Японии и о японцах...
Едва катер тронулся
с места, флаги всех наций мгновенно развернулись
на обоих судах и ярко запестрели
на солнце.
Я опять не мог защититься от досады, глядя
на места, где природа сделала
с своей стороны все, чтоб дать человеку случай приложить и свою творческую руку и наделать чудес, и где человек ничего не сделал.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться
с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить
место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать
на одной и той же посуде.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал
на колени,
с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять пал
на колени, без поклона подал бумагу ему и сел
на свое
место.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать
на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть
с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить
места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и
на берег выходить не понадобится.
19 числа перетянулись
на новое
место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть стали к фрегату: гребцы, по обыкновению, голые; немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали
с жадностью. Их много налезло
на пушки, в порта. Крик, гам!
Через день японцы приехали
с ответом от губернатора о
месте на берегу, и опять Кичибе начал: «Из Едо… не получено» и т. п. Адмирал не принял их. Посьет сказал им, что он передал адмиралу ответ и не знает, что он предпримет, потому что его превосходительство ничего не отвечал.
Японцы уехали
с обещанием вечером привезти ответ губернатора о
месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел
на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Я отвык в три месяца от моря и
с большим неудовольствием смотрю, как все стали по
местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли
на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед начал странствовать
с юта к карте и обратно.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем
на фордевинд, то есть ветер дует прямо
с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх —
на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу
на ют. Вот мы и
на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие
места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда
с опиумом и отсюда отправляют свой товар
на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города. Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то. В самом деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое
место.
Мили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна. Я насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в каждом ряду. В иных
местах стояли
на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда,
с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.
Мне показалось, что я вдруг очутился
на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или
на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись ни широкие улицы, ни магазины; где в одном
месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка
с фруктами и лавка
с лаптями или хомутами.
Англичанин этот, про которого я упомянул, ищет впечатлений и приключений. Он каждый день
с утра отправляется,
с заряженным револьвером в кармане, то в лагерь, то в осажденный город, посмотреть, что там делается, нужды нет, что китайское начальство устранило от себя ответственность за все неприятное, что может случиться со всяким европейцем, который без особенных позволений и предосторожностей отправится
на место военных действий.
Вино у Каннингама, разумеется, было прекрасное; ему привозили из Европы. Вообще же в продаже в этих
местах, то есть в Сингапуре, Гонконге и Шанхае, вина никуда не годятся. Херес, мадера и портвейн сильно приправлены алкоголем, заглушающим нежный букет вин Пиренейского полуострова. Да их большею частью возят не оттуда, а
с мыса Доброй Надежды. Шампанское идет из Америки и просто никуда не годится. Это американское шампанское свирепствует
на Сандвичевых островах и вот теперь проникло в Китай.
Место видели: говорят, хорошо.
С К. Н. Посьетом ездили: В. А. Римский-Корсаков, И. В. Фуругельм и К. И. Лосев.
Место отведено
на левом мысу, при выходе из пролива
на внутренний рейд. Сегодня говорили баниосам, что надо фрегату подтянуться к берегу, чтоб недалеко было ездить туда. Опять затруднения, совещания и наконец всегдашний ответ: «Спросим губернатора».