Неточные совпадения
— Нету, нету, mon frère: [братец (фр.).]
к Святой неделе вы получили три тысячи, и уж нет… Это
ни на
что не похоже…
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так
что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они
ни приставали
к нему.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой,
что по тому только, как он входил
к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить,
что он любил ее без памяти. Никогда,
ни в отношении
к ней,
ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и
что бы
ни делалось около вас, куда бы
ни увлекала жизнь, в какую яму
ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть —
к искусству!
—
Ни за
что не пойду,
ни за
что! — с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой, бабушка ждет!
Что же
к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
«Как это они живут?» — думал он, глядя,
что ни бабушке,
ни Марфеньке,
ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на дно жизни,
что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед,
к устью, чтоб остановиться и подумать,
что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «
Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул
к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет,
что ни губернатор,
ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до того,
что хотя она не заметила
ни малейшей наклонности
к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Как он
ни разглядывал ее, как
ни пытал, с какой стороны
ни заходил, а все видел пока только,
что Марфенька была свежая, белокурая, здоровая, склонная
к полноте девушка, живая и веселая.
Марина была не то
что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать,
что именно,
что привлекало
к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам,
ни на
чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто
к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает
что!
С Савельем случилось то же,
что с другими: то есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания,
ни более
ни менее, как прочие. Потом пошел
к барыне просить позволения жениться на Марине.
— В городе все говорят о вас и все в претензии,
что вы до сих пор
ни у кого не были,
ни у губернатора,
ни у архиерея,
ни у предводителя, — обратилась Крицкая
к Райскому.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино,
к maman? Надо его побранить,
что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем!
Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
Он правильно заключил,
что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке
к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться
ни любопытству,
ни воображению и показать ей,
что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
Но он не смел сделать
ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли
к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и
что делает.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась
ни с кем, не писала
ни к кому, и даже
к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то,
что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
«Надо узнать, от кого письмо, во
что бы то
ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!» — сказал он и пошел
к ней тотчас после чаю.
Надежда быть близким
к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и
чем бы
ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда,
что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок,
к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться
к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой,
что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так
что о нем
ни слуху
ни духу.
Ведь я бы не поехала
ни за
что к вам так скоро, если б он не напугал меня вчера тем,
что уж говорил с Марфой Васильевной.
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли
к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и
ни за
что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
Тогда казалось ему,
что он любил Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и
к себе, какой она не могла дать своему идолу, как бы страстно
ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась
к ней.
Я толкнулся во флигель
к Николаю Васильевичу — дома нет, а между тем его нигде не видно,
ни на Pointe, [Стрелке (фр.).]
ни у Излера, куда он хаживал инкогнито, как он говорит. Я — в город, в клуб —
к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: «Знаю, знаю, зачем, говорит:
что, дверь захлопнулась, оброк прекратился!..»
Она прислушивалась
к обещанным им благам, читала приносимые им книги, бросалась
к старым авторитетам, сводила их про себя на очную ставку — но не находила
ни новой жизни,
ни счастья,
ни правды, ничего того,
что обещал, куда звал смелый проповедник.
Все пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно.
Ни Марфенька,
ни Викентьевы не приехали с той стороны.
К ним послан был нарочный сказать,
что Вера Васильевна не так здорова и не выходит из комнаты.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко
ни было, — находя,
что, под презрением
к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут
ни сном,
ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча,
ни с кем
ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна,
что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили,
что он ушел с ней в сад, потом она скрылась
к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
В городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым,
что и сбылось, — и в перспективе свадьбы Веры с Тушиным. А тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное. Вера явилась на минуту в день рождения сестры, не сказала
ни с кем почти слова и скрылась с Тушиным в сад, откуда ушла
к себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная,
что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет
ни угадать своего собственного таланта,
ни остановиться на нем и приспособить его
к делу.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства
к природе,
к новым людям, новым встречам, — чувствовал,
что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги,
что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как
ни от
чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как
ни от
чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.