Неточные совпадения
— Ну, Иван Иваныч,
не сердитесь, — сказала Анна Васильевна, — если опять
забуду да свою трефовую даму побью. Она мне даже сегодня во сне приснилась. И как это я ее
забыла! Кладу девятку на чужого валета, а дама на руках…
Так было до воскресенья. А в воскресенье Райский поехал домой, нашел в шкафе «Освобожденный Иерусалим» в переводе Москотильникова, и
забыл об угрозе, и
не тронулся с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до темноты. А в понедельник утром унес книгу в училище и тайком, торопливо и с жадностью, дочитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное то тому, то другому.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему
не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя
не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком,
забывая школу, учителей, щелчки.
— Я сказывал; да
забывает — или говорит,
не стоит барыню тревожить.
—
Не перебивайте меня: я
забуду, — сказала она. — Ельнин продолжал читать со мной, заставлял и меня сочинять, но maman велела больше сочинять по-французски.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться,
забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди
не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…
Через неделю после того он шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро,
забывал подолгу и почасту,
не берег, то утешаясь тем, что он
не властен был в своей любви, что сознательно он никогда
не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец,
не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда
не выходила из тихого сна,
не будила и его, что в ней
не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
— Да это совсем
не то! — с неудовольствием отозвался Райский, бесясь на себя, что
забыл дома спросить адрес Козлова.
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только
не остерегись,
забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Вы, я думаю,
забыли меня, Вера? — спросил он. Он сам слышал, что голос его, без намерения, был нежен, взгляд
не отрывался от нее.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва заметила его появление, то ему и подавно хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия,
забывать, что она тут, подле него, —
не с целию порисоваться тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.
— Водки! — передразнил Опенкин, — с месяц ее
не видал,
забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! — обратился он к бабушке, — вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!
Он
забыл только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого
не делать,
не показывать и что ей ничего от него
не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его в руководители
не только ума и совести, но даже сердца.
Но все еще он
не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и
забыть о ней. А ему
не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб
не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
— Хорошо, Вера, буду работать над собой, и если мне
не удастся достигнуть того, чтоб
не замечать тебя,
забыть, что ты живешь в доме, так я буду притворяться…
Ты
забыл, что, бывало, в молодости, когда ты приносил бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть
не смел и по праздникам получал
не раз из моих рук подарки.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч
не влюблен,
не беснуется,
не делает глупостей и в течение дня решительно
забывает о Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
Никакой искренней своей мысли
не высказала она,
не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной, то есть чтобы ее оставляли самой себе,
не замечали за ней,
забыли бы о ее существовании.
На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто
не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков,
не видали ли ее, заглядывал к ним в избы,
забыв об уговоре
не следить за ней.
— Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу
не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я
не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне
забудь, говори только за себя и для себя.
— Я ничего
не помню, — сухо говорил он, — все
забыл!
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась
не на шутку, бросила почти хозяйство,
забывала всякие ключи на столах,
не толковала с Савельем,
не сводила счетов и
не выезжала в поле. Пашутка
не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
— Вы взрослая и потому
не бойтесь выслушать меня: я говорю
не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я
забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано — да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть
не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне
не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей,
забываю, есть ли она в доме, нет ли…
— Я
не вижу обыкновенно снов или
забываю их, — сказала она, — а сегодня у меня был озноб: вот вам и поэзия!
Он
забыл свои сомнения, тревоги, синие письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры
не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
В моменты мук, напротив, он был худ, бледен, болен,
не ел и ходил по полям, ничего
не видя,
забывая дорогу, спрашивая у встречных мужиков, где Малиновка, направо или налево?
И надо было бы тотчас бежать, то есть
забывать Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал в город кое-что купить в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно
не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
— Ты
не дослушал. Письмо с дороги прислала мужу, где просит
забыть ее, говорит, чтоб
не ждал,
не воротится, что
не может жить с ним, зачахнет здесь…
— Ничего… Вы только проводите меня домой, помогите взойти на лестницу — я боюсь чего-то… Я лягу… простите меня, я встревожила вас напрасно… вызвала сюда… Вы бы уехали и
забыли меня. У меня просто лихорадка… Вы
не сердитесь!.. — ласково сказала она.
— Еще? — что еще? Теперь
забыла. Говорит, что все эти «попытки служат истине, очищают ее, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины
не было бы прочно…» И мало ли что он еще говорил!..
Притом одна материальная победа, обладание Верой
не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился
не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы,
забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но
не одолел ее ума и воли.
— Я бы
не смел останавливать вас, — заметил он, — но один врач — он живет в Дюссельдорфе, что близ Рейна… я
забыл его фамилию — теперь я читаю его книгу и, если угодно, могу доставить вам… Он предлагает отменные гигиенические правила… Он советует…
Он
забыл, где он — и, может быть, даже — кто он такой. Природа взяла свое, и этим крепким сном восстановила равновесие в силах. Никакой боли, пытки
не чувствовал он. Все — как в воду кануло.
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я
не сделал! приказывайте,
забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— Простите, — продолжал потом, — я ничего
не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего…
Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. —
Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
Тут случилось в дворне
не новое событие. Савелий чуть
не перешиб спину Марине поленом, потому что хватился ее на заре, в день отъезда гостей, пошел отыскивать и видел, как она шмыгнула из комнаты, где поместили лакея Викентьевой. Она пряталась целое утро по чердакам, в огороде, наконец пришла, думая, что он
забыл.
Обе как будто наблюдали одна за другою, а заговаривать боялись. Татьяна Марковна
не произносила ни одного слова, ни в защиту, ни в оправдание «падения»,
не напоминала ни о чем и, видимо, старалась, чтоб и Вера
забыла.
— Что ты делаешь? зачем говоришь мне это!.. Молчи! Возьми назад свои слова! Я
не слыхала, я их
забуду, сочту своим бредом…
не казни себя для меня!
— Что это ты (она давно говорила ему это драгоценное ты), Леонтий Иванович,
забыл нас совсем? Борюшка говорит, что я
не умею угостить тебя, что кухня моя тебе
не нравится: ты говорил ему?
«
Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «
Не могу,
не знаю, с чего начать, что писать? Я
не помню, как я писала ему, что говорила прежде, каким тоном… Все
забыла!»
— Я
не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты
не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего
не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего
не знать,
не слыхать,
забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— А голову держи как хочешь, — сказал он, — как тебе удобнее, покойнее. Делай какие хочешь движения, гляди куда хочешь или
не гляди вовсе — и
забудь, что я тут!
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно
не был и
забыл, потому что глядел направо, налево, брал то в ту, то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак
не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
— Простите меня, Татьяна Марковна, я все
забываю главное: ни горы, ни леса, ни пропасти
не мешают — есть одно препятствие неодолимое: Вера Васильевна
не хочет, стало быть — видит впереди жизнь счастливее, нежели со мной…
Всех печальнее был Тит Никоныч. Прежде он последовал бы за Татьяной Марковной на край света, но после «сплетни», по крайней мере вскоре, было бы
не совсем ловко ехать с нею. Это могло подтвердить старую историю, хотя ей частию
не поверили, а частию
забыли о ней, потому что живых свидетелей, кроме полупомешанной бабы, никого
не было.