Неточные совпадения
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем,
что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том,
кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и
кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так
что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе,
что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, —
кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали,
что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— Ты не смейся и не шути: в роман все уходит — это не то,
что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И знаешь,
кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
— Ну, она рассказала — вот
что про себя. Подходил ее бенефис, а пьесы не было: драматургов у нас немного:
что у
кого было, те обещали другим, а переводную ей давать не хотелось. Она и вздумала сочинить сама…
Нравственное лицо его было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал, по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ к сердцу, и те,
кому случалось попадать на эти минуты, говорили,
что добрее, любезнее его нет.
— Черт знает
что выдумал!
Кто ж тебя пустит? Ты знаешь ли,
что такое артист? — спросил он.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том,
что делается в свете,
кто с
кем воюет, за
что; знал, отчего у нас хлеб дешев и
что бы было, если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит,
что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
—
Что? — сказал тот, — это не из наших.
Кто же приделал голову к этой мазне!.. Да, голова… мм… а ухо не на месте.
Кто это?
Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала,
что это ни на
что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и бог знает,
кто он такой!» — прибавила она.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела,
что было и
кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
— «Позвольте вас спросить,
кто вы и
что вы?» — тихо спросила maman. «Ваша дочь», — чуть-чуть внятно ответила я. «Не похоже. Как вы ведете себя?»
— Вот
что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите,
что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем,
кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
—
Кому же дело? — с изумлением спросила она, — ты этак не думаешь ли,
что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
—
Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу:
что тогда будешь делать!..
— Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы… А птицы?
Кто же будет ходить за ними? Как можно — ни за
что…
—
Что кончено? — вдруг спросила бабушка. — Ты приняла?
Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил,
что делал, скажи на милость!
Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты —
кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Разве я маленький,
что не вправе отдать
кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, — продолжал он, — стало быть, отдать им — и разумно и справедливо.
Он пошел поскорее, вспомнив,
что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг,
кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было
чему и не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в лице и шел больше к нему, нежели слезы, да едва ли
кто и видал их на нем.
Тут развернулись ее способности. Если
кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим, как над делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то,
что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
«
Что это такое,
что же это!.. Она, кажется, добрая, — вывел он заключение, — если б она только смеялась надо мной, то пуговицы бы не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
Он смущался, уходил и сам не знал,
что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у
кого колечко, у
кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по себе. Иные удивлялись,
кто почувствительнее, ударились в слезы, а большая часть посмеялись над собой и друг над другом.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света,
что внучки! А
кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься.
Что будет из нее — посмотрим!
— А
кто ее знает,
что она там делает за Волгой?
— Полноте: ни в вас, ни в
кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И
что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
—
Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты
кто? Ведь ты художник, артист?
Что же ты удивляешься,
что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Разве я не угождаю тебе?
Кого я ждала неделю, почти не спала? Заботилась готовить,
что ты любишь, хлопотала, красила, убирала комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые…
Она сделала из наблюдений и опыта мудрый вывод,
что всякому дается известная линия в жизни, по которой можно и должно достигать известного значения, выгод, и
что всякому дана возможность сделаться (относительно) важным или богатым, а
кто прозевает время и удобный случай, пренебрежет данными судьбой средствами, тот и пеняй на себя!
А
кто все спотыкается, падает и лежит в грязи, значит, не прощен, а не прощен потому,
что не одолеет себя, не сладит с вином, с картами, или украл, да не отдает краденого, или горд, обидчик, зол не в меру, грязен, обманщик, предатель…
—
Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли
кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не те,
кого ждешь, а дверь, как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у тебя под носом — вот
что!
Я вижу, где обман, знаю,
что все — иллюзия, и не могу ни к
чему привязаться, не нахожу ни в
чем примирения: бабушка не подозревает обмана ни в
чем и ни в
ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
— В городе все говорят о вас и все в претензии,
что вы до сих пор ни у
кого не были, ни у губернатора, ни у архиерея, ни у предводителя, — обратилась Крицкая к Райскому.
— Да
чего представлять: вы оба пришли одной дорогой и оба знаете,
кто вы! — отвечал тот.
— Да потому,
что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum… [ничто человеческое… (лат.)] и так далее!
Кто вино,
кто женщин,
кто карты, а художники взяли себе все.
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче,
чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру:
кто угодит, вот как вы, на смирение…
— Это еще не доказательство сумасшествия. Помните,
что и того, у
кого у первого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, — заметил Марк.
— Отчего же ты не разбудил меня!
Кто вам подавал?
Что подавали?
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с
кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о
чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот
что!
Что же было еще дальше, впереди:
кто она,
что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое счастье, лучше, жарче, живее какого не дается человеку.
— Как
чем? Не велите знакомиться, с
кем я хочу, деньгами мешаете распоряжаться, как вздумаю, везете, куда мне не хочется, а куда хочется, сами не едете. Ну, к Марку не хотите, я и не приневоливаю вас, и вы меня не приневоливайте.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты,
что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с
кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка,
что бы вам…
—
Кто тебе позволит так проказничать? — строго заметила бабушка. — А вы
что это, в своем ли уме: девушке на лошади ездить!
Но ему неймется: он подмигивает на проходящую девку глазами кучеру или Якову, или
кто тут случится близко, и опять засвищет, захихикает или начнет выделывать такую мимику,
что девка бросится бежать, а он вслед оскалит зубы или свистнет.
Когда
кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей не было ни Якова, ни Егорки,
что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла потом сказать,
кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась в городе и знала в лицо последнего мальчишку.
— Бабушка ваша — не знаю за
что, а я за то,
что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется, осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у
кого бываю.
— Вот как:
кто ж ему позволит выгнать!
Что, если бы все помещики походили на тебя!
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет…
Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да нет…
кого здесь!..»