Неточные совпадения
Они знали, на какое употребление уходят у
него деньги, но на это
они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени и находя это в мужчине естественным. Только
они, как нравственные
женщины, затыкали уши, когда
он захочет похвастаться перед
ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до
их сведения о каком-нибудь
его сумасбродстве.
Она была отличнейшая
женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил
его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Но все-таки
он еще был недоволен тем, что мог являться по два раза в день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто.
Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с
женщинами.
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего было узнавать, кроме того, что она была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона
женщина, —
он хотел отыскать в ней просто
женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом?
Большие серо-голубые глаза полны ровного, немерцающего горения. Но в
них теплится будто и чувство; кажется, она не бессердечная
женщина.
—
Женщины, — продолжал Пахотин, — теперь только и находят развлечение с людьми наших лет. (
Он никогда не называл себя стариком.) И как
они любезны: например, Pauline сказала мне…
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека,
женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на
него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Да, это очень смешно. Она милая
женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах, как все
женщины, когда
они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
В звуках этих
он слышит что-то знакомое; носится перед
ним какое-то воспоминание, будто тень
женщины, которая держала
его у себя на коленях.
Он помнит, как, после музыки, она всю дрожь наслаждения сосредоточивала в горячем поцелуе
ему. Помнит, как она толковала
ему картины: кто этот старик с лирой, которого, немея, слушает гордый царь, боясь пошевелиться, — кто эта
женщина, которую кладут на плаху.
Заиграет ли
женщина на фортепиано, гувернантка у соседей, Райский бежал было перед этим удить рыбу, — но раздались звуки, и
он замирал на месте, разинув рот, и прятался за стулом играющей.
Вдалеке виделась уже
ему наполненная зала, и
он своей игрой потрясал стены и сердца знатоков.
Женщины с горящими щеками слушали
его, и
его лицо горело стыдливым торжеством…
Когда наконец
он одолел, с грехом пополам, первые шаги, пальцы играли уже что-то свое, играли
они ему эту, кажется, залу, этих
женщин, и трепет похвал, — а трудной школы не играли.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала с себя грязный фартук, утирала чем попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав на
них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть на круглый стол, и Василиса, молчаливая, серьезная
женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом
женщина, от вечного сиденья в комнате, несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
Кормила Татьяна Марковна людей сытно, плотно, до отвала, щами, кашей, по праздникам пирогами и бараниной; в Рождество жарили гусей и свиней; но нежностей в
их столе и платье не допускала, а давала, в виде милости, остатки от своего стола то той, то другой
женщине.
А Райский был смущен. Молодая
женщина, белая шея, свобода в речах и обдаванье смелыми взглядами вскипятили воображение мальчика. Она
ему казалась какой-то светлой богиней, королевой…
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков, слушал, как
они припоминали молодость, не верил
их словам, что она была первая красавица в губернии, а
он — молодец и сводил будто
женщин с ума.
Женщины того мира казались
ему особой породой. Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир — без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и
женщинами.
Он бросил сомнение в нее, вопросы, может быть, сожаление о даром потерянном прошлом, словом, взволновал ее.
Ему снилась в перспективе страсть, драма, превращение статуи в
женщину.
Наконец достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалеванный портрет молодой белокурой
женщины, поставил
его на мольберт и, облокотясь локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный глубокой грусти взгляд на этой голове.
Он там говорил о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей
женщины. Думая впоследствии о своем романе,
он предполагал выработать этот очерк и включить в роман, как эпизод.
Его встретила хозяйка квартиры, пожилая
женщина, чиновница, молча, опустив глаза, как будто с укоризной отвечала на поклон, а на вопрос
его, сделанный шепотом, с дрожью: «Что она?» — ничего не сказала, а только пропустила
его вперед, осторожно затворила за
ним дверь и сама ушла.
За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая
женщина. Взгляд был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев
его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
А
он думал часто, сидя как убитый, в злом молчании, около нее, не слушая ее простодушного лепета, не отвечая на кроткие ласки: «Нет — это не та
женщина, которая, как сильная река, ворвется в жизнь, унесет все преграды, разольется по полям.
«Нет, нет, — она не то, она — голубь, а не
женщина!» — думал
он, заливаясь слезами и глядя на тихо качающийся гроб.
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых, друзей,
женщин переделывались у
него в типы, и
он исписал целую тетрадь, носил с собой записную книжку, и часто в толпе, на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной
женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел
он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
«Что это Кирилов нейдет? а обещал. Может быть,
он навел бы на мысль, что надо сделать, чтоб из богини вышла
женщина», — подумал
он.
Улыбка, дружеский тон, свободная поза — все исчезло в ней от этого вопроса. Перед
ним холодная, суровая, чужая
женщина. Она была так близка к
нему, а теперь казалась где-то далеко, на высоте, не родня и не друг
ему.
— Вот что значит Олимп! — продолжал
он. — Будь вы просто
женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но
женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у
женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Купленный или украденный титул! — возражал
он в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции
женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
Он шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В
нем постепенно гасли боли корыстной любви и печали. Не стало страсти, не стало как будто самой Софьи, этой суетной и холодной
женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не было и ненавистного Милари.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли
оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в
них живет единственная
женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился
он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Кто там? — с изумлением спросила пожилая
женщина, которая держала в объятиях самовар и готовилась нести
его, по-видимому, ставить.
Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась
ему похожей на головы римских
женщин на классических барельефах, на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.
Райский немного смутился и поглядывал на Леонтья, что
он, а
он ничего. Потом
он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление
его возросло, когда
он увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически
женщиной.
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как
они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная
женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
Он надивиться не мог и дал себе слово глубже вникнуть в источник этого характера. И Марина улыбалась
ему в художественном очерке.
Он видел в ней не просто распущенную дворовую
женщину вроде горьких, безнадежных пьяниц между мужчинами, а бескорыстную жрицу культа, «матерь наслаждений»…
И если, «паче чаяния», в ней откроется
ему внезапный золотоносный прииск, с богатыми залогами, — в
женщинах не редки такие неожиданности, — тогда, конечно,
он поставит здесь свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию милого существа: она и искусство будут
его кумирами. Тогда и эти эпизоды, эскизы, сцены — все пойдет в дело.
Ему не над чем будет разбрасываться, жизнь
его сосредоточится и определится.
«Еще опыт, — думал
он, — один разговор, и я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ — я ищу
женщины: вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду, я, разумеется, не затушу фонаря, пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
— Вино,
женщины, карты! — повторил Райский озлобленно, — когда перестанут считать
женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! Почему вы думаете, что я влюбчив? — спросил
он, помолчав.
С тех пор как у Райского явилась новая задача — Вера,
он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка в
женщину.
Затем
его поглотил процесс
его исполнения.
Он глубоко и серьезно вникал в предстоящий
ему долг: как, без огласки, без всякого шума и сцен, кротко и разумно уговорить эту
женщину поберечь мужа, обратиться на другой, честный путь и начать заглаживать прошлое…
На
него пахнуло и новое, свежее, почти никогда не испытанное
им, как казалось
ему, чувство — дружбы к
женщине:
он вкусил этого, по
его выражению, «именинного кулича» помимо ее красоты, помимо всяких чувственных движений грубой натуры и всякого любовного сентиментализма.
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал
он, — таков бывает у всех
женщин, когда
они обманывают! Она меня усыпляет… Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да нет… кого здесь!..»
Она и здесь — и там! — прибавил
он, глядя на небо, — и как мужчина может унизить, исказить ум, упасть до грубости, до лжи, до растления, так и
женщина может извратить красоту и обратить ее, как модную тряпку, на наряд, и затаскать ее…
Она чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь правды. В ней много именно того, чего
он напрасно искал в Наташе, в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера — всех тех сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая
женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее судьба.
— Женщины-то за
них очень заступаются! — шутил благосклонно Нил Андреич, — вон она — первая…
— То-то отстал! Какой пример для молодых
женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился
он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую
ему до тех пор
женщину.