Неточные совпадения
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в себе и понимание
других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его
к разряду особенных, высших натур, то еще менее
к разряду натур наивных.
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен
к ошибкам
других, никогда не сердился, а глядел на ошибку с таким же приличием, как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя были скупы и не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда
к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и
других купцов.
— Нет, не бойтесь, по крайней мере теперь я не расположен
к этому. Я хотел сказать
другое.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею.
Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным
к вашему сну.
Эту неделю он привяжется
к одному, ищет его везде, сидит с ним, читает, рассказывает ему, шепчет. Потом ни с того ни с сего вдруг бросит его и всматривается в
другого и, всмотревшись, опять забывает.
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием
к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и
другие заразятся неисповедимым почтением.
В одном месте опекун, а в
другом бабушка смотрели только, — первый, чтобы
к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
С
другой стороны дома, обращенной
к дворам, ей было видно все, что делается на большом дворе, в людской, в кухне, на сеновале, в конюшне, в погребах. Все это было у ней перед глазами как на ладони.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на
другой день в больницу, а больше
к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Потом, если нужно, ехала в ряды и заезжала с визитом в город, но никогда не засиживалась, а только заглянет минут на пять и сейчас
к другому,
к третьему, и
к обеду домой.
Никто из дворни уже не сходил в этот обрыв, мужики из слободы и Малиновки обходили его, предпочитая спускаться с горы
к Волге по
другим скатам и обрывам или по проезжей, хотя и крутой дороге, между двух плетней.
Бабушка пересмотрела все материи, приценилась и
к сыру, и
к карандашам, поговорила о цене на хлеб и перешла в
другую, потом в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила только веревку, чтоб не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору.
Другой «пророк» прочел начало его романа и пригласил Райского
к себе.
Там нет глубоких целей, нет прочных конечных намерений и надежд. Бурная жизнь не манит
к тихому порту. У жрицы этого культа, у «матери наслаждений» — нет в виду, как и у истинного игрока по страсти, выиграть фортуну и кончить, оставить все, успокоиться и жить
другой жизнью.
Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет, ходил в театр и
к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в
другой студии писали с торса…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла
к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на
другой день я встретила его очень холодно…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти
к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла
к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в
другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей
к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Райский, цепенея от ужаса, выслушал этот краткий отчет и опять шел
к постели. Оживленный пир с
друзьями, артисты, певицы, хмельное веселье — все это пропало вместе со всякой надеждой продлить эту жизнь.
Зачем не приковал он себя тут, зачем уходил, когда привык
к ее красоте, когда оттиск этой когда-то милой, нежной головки стал бледнеть в его фантазии? Зачем, когда туда стали тесниться
другие образы, он не перетерпел, не воздержался, не остался верен ему?
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец,
к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на полотне моей кистью, и на бумаге пером! Надо переделать и то, и
другое! — заключил он.
Улыбка, дружеский тон, свободная поза — все исчезло в ней от этого вопроса. Перед ним холодная, суровая, чужая женщина. Она была так близка
к нему, а теперь казалась где-то далеко, на высоте, не родня и не
друг ему.
У Леонтия, напротив, билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее. За строкой он видел
другую строку.
К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили,
к монете — карман, в котором она лежала.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет ревновать ее
к другим, она начнет смеяться над этим, как над делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
— Какое неуважение? Ведь я с вами жить стану, каждый день вместе. Я зашел
к старому
другу и заговорился…
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а
другому лицу, с кем имела дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это
другое лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это
к непослушанию внука и
к его странностям.
Райский подошел сначала
к одному, потом
к другому окну. Из окон открывались виды на поля, деревню с одной стороны, на сад, обрыв и новый дом с
другой.
С Савельем случилось то же, что с
другими: то есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания, ни более ни менее, как прочие. Потом пошел
к барыне просить позволения жениться на Марине.
Она прикладывала руку то
к одной, то
к другой щеке.
— Вы говорите, — начал, однако, он, — что у меня есть талант: и
другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я, может быть, и художник в душе, искренний художник, — но я не готовился
к этому поприщу…
Марфенька со вчерашнего вечера окончательно стала для него сестрой:
другим ничем она быть не могла, и притом сестрой,
к которой он не чувствовал братской нежности.
Она не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила в
другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула
к окну маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.
Занятий у нее постоянных не было. Читала, как и шила она, мимоходом и о прочитанном мало говорила, на фортепиано не играла, а иногда брала неопределенные, бессвязные аккорды и
к некоторым долго прислушивалась, или когда принесут Марфеньке кучу нот, она брала то те, то
другие. «Сыграй вот это, — говорила она. — Теперь вот это, потом это», — слушала, глядела пристально в окно и более
к проигранной музыке не возвращалась.
Вот все, что пока мог наблюсти Райский, то есть все, что видели и знали
другие. Но чем меньше было у него положительных данных, тем дружнее работала его фантазия, в союзе с анализом, подбирая ключ
к этой замкнутой двери.
Он, с жадностью, одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее
к нижней губе, а
другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся
к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.
Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой, и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Так, сдав его на руки кухарке, они сами на
другой день
к обеду только вернулись домой.
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают
другие, а надо забираться в глушь,
к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу
к бабушке, вы избираете
другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— О, о, о — вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду
к тебе, как брат,
друг, и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
Люди только ловят ее признаки, силятся творить в искусстве ее образы, и все стремятся, одни сознательно,
другие слепо и грубо,
к красоте,
к красоте…
к красоте!
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания
к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих
друг у
друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
— А тебя журил? — обратился он
к другому.
Все встали, окружили ее, и разговор принял
другое направление. Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но с приходом Веры у него заговорила такая сильная «дружба», что он остался, как пригвожденный
к стулу.
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел
к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а
другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
«Я кругом виновата, милая Наташа, что не писала
к тебе по возвращении домой: по обыкновению, ленилась, а кроме того, были
другие причины, о которых ты сейчас узнаешь. Главную из них ты знаешь — это (тут три слова были зачеркнуты)… и что иногда не на шутку тревожит меня. Но об этом наговоримся при свидании.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни
к кому, и даже
к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает
другое.
На
другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал
к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
— А то,
другое, которое там!.. — ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь
к ней.
На
другой день, часов в десять утра, кто-то постучал
к нему в комнату. Он, бледный, угрюмый, отворил дверь и остолбенел.
Но когда он прочитал письмо Веры
к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском, было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может быть, в
другое время заняло бы ее, а не теперь…»