Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно
было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то
есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него
есть и служба, и свои
дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
На всякую другую жизнь у него не
было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей,
дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Утро уходило у него на мыканье по свету, то
есть по гостиным, отчасти на
дела и службу, — вечер нередко он начинал спектаклем, а кончал всегда картами в Английском клубе или у знакомых, а знакомы ему
были все.
Теперь он состоял при одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему в кабинет, потом к жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам в положенные
дни непременно составлял партию, с кем попросят. У него
был довольно крупный чин и оклад — и никакого
дела.
— А все-таки каждый
день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например, ты
будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
— Разве это
дело? Укажи ты мне в службе, за немногими исключениями,
дело, без которого бы нельзя
было обойтись?
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги? Не
будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у него
было еще постоянное
дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное внимание, соображения, вся его тактика, с тех пор как он промотался, — это извлекать из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
Он
был в их глазах пустой, никуда не годный, ни на какое
дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он
был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и в роде их
было много лиц с громким значением.
Сами они блистали некогда в свете, и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались
девами. Они уединились в родовом доме и там, в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило
было их жизнь, но она овдовела, лишилась матери и снова, как в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
Но все-таки он еще
был недоволен тем, что мог являться по два раза в
день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с женщинами.
А со временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь
дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и
будете уже с другими мыслями глядеть и туда, на улицу.
— Я вспомнила в самом
деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я
была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня
были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Она
была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего
дня, как полгода назад.
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих
делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то
есть в своей сфере…
— Зачем? У меня
есть что писать. Я
дело пишу…
— Опять ты хвастаешься «
делом»! Я думаю, если ты перестанешь писать — вот тогда и
будет дело.
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не
есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б не
было этих людей, то не нужно
было бы и той службы, которую они несут.
Когда опекун привез его в школу и посадили его на лавку, во время класса, кажется, первым бы
делом новичка
было вслушаться, что спрашивает учитель, что отвечают ученики.
Потом, как его
будут раздевать и у него похолодеет сначала у сердца, потом руки и ноги, как он не сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч…
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три
дня ходил мрачный, так что узнать нельзя
было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
— Учи, батюшка, — сказал он, — пока они спят. Никто не увидит, а завтра
будешь знать лучше их: что они в самом
деле обижают тебя, сироту!
Столоначальник
был прав: Райский рисовал и
дело, как картину, или оно так рисовалось у него в голове.
— Ну вас к черту! — говорит первый ученик. — Тут серьезным
делом заниматься надо, а они
пилят!
Хотя она
была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась,
была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги
дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
— Ты ему о
деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость
будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что
будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
В самом
деле, муж и жена, к которым они приехали,
были только старички, и больше ничего. Но какие бодрые, тихие, задумчивые, хорошенькие старички!
В университете Райский
делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке», то
есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее
дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не
было, а где их искать и скоро ли найдешь?
—
Дело! — иронически заметил Райский, — чуть
было с Олимпа спустились одной ногой к людям — и досталось.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он
был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не
было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне
было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой
день я встретила его очень холодно…
— В
день моих именин у нас
был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите…
— Потом сел играть в карты, а я пошла одеваться; в этот вечер он
был в нашей ложе и на другой
день объявлен женихом.
— Да, кузина, вы
будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид,
будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не
будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас
будут мелькать
дни, часы, ночи…
Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде
был не тот, что завтра
будет опять иной, чем сегодня, что она проводит
дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
Общая летняя эмиграция увлекла
было за границу и его, как вдруг
дело решилось неожиданно иначе.
— Не в мазанье
дело, Семен Семеныч! — возразил Райский. — Сами же вы сказали, что в глазах, в лице
есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что ж за
дело до волос, до рук!..
— Каков! — сказал Аянов. — Чудак! Он, в самом
деле, не в монахи ли собирается? Шляпа продавлена, весь в масляных пятнах, нищ, ободран. Сущий мученик! Не
пьет ли он?
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О!
быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный
день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
—
Есть,
есть, и мне тяжело, что я не выиграл даже этого доверия. Вы боитесь, что я не сумею обойтись с вашей тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд… кузина, кузина! А ведь это мое
дело, моя заслуга, ведь я виноват… что вывел вас из темноты и слепоты, что этот Милари…
В самом
деле ей нечего
было ужасаться и стыдиться: граф Милари
был у ней раз шесть, всегда при других,
пел, слушал ее игру, и разговор никогда не выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это
была правда (фр.).] — это
быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за
дело после того, как…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он
был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за
дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за
дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может
быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
—
Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня
дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом
деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Не говори этого никогда! — боязливо перебила бабушка, — судьба подслушает, да и накажет:
будешь в самом
деле несчастный! Всегда
будь доволен или показывай, что доволен.
Леонтий обмер, увидя тысячи три волюмов — и старые, запыленные, заплесневелые книги получили новую жизнь, свет и употребление, пока, как видно из письма Козлова, какой-то Марк чуть
было не докончил
дела мышей.
— В самом
деле: вы хотите,
будете? Бабушка, бабушка! — говорила она радостно, вбегая в комнату. — Братец пришел: ужинать
будет!
Райский сбросил
было долой гору наложенных одна на другую мягких подушек и взял с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного бабушкой
раздевать его. Но бабушка переделала опять по-своему: велела положить на свое место подушки и воротила Егора в спальню Райского.
Жилось ему сносно: здесь не
было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом
деле оно
было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы
быть проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.