Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь
да стоит! Доктора только и знают,
что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят!
Да воздух еще:
чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый…
ты знаешь? Так
ты от скуки ходишь к своей кузине?
—
Да ты — Байрон или Гете,
что ли!..
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все.
Да что толковать с
тобой!
— Скажи Николаю Васильевичу,
что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. —
Да кушать давать!
Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года тому назад.
Вот пусть эта звезда, как ее…
ты не знаешь? и я не знаю, ну
да все равно, — пусть она будет свидетельницей,
что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
— Я не очень стар и видел свет, — возразил дядя, —
ты слыхал,
что звонят,
да не знаешь, на какой колокольне.
Да что ж
ты, хозяин, молчишь?
—
Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай
да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает
что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Все равно: ведь
ты учишься там.
Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах —
что еще? А студенты выучат
тебя только трубку курить,
да, пожалуй, — Боже сохрани — вино пить.
Ты бы в военную службу поступил, в гвардию.
— Средств нет!
Да я
тебе одной провизии на весь полк пришлю!..
Что ты… средств нет! А дядюшка куда доходы девает?
— О
чем ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще пить…
Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на
что не похожа! Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то
ты… разлюбишь меня,
что я такая… гадкая!..
—
Да как это
ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли
тебя? А Савелья в город — узнать. А
ты опять — как тогда!
Да дайте же завтракать!
Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции!
Что прежде готово, то и подавайте.
—
Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница.
Да войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится,
что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
—
Да, — сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она
тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине
да над книжками плакала. Вот
что и вышло: петь
да рисовать!
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный,
да вот где-нибудь
да подстережет судьба! У всякого свой крест! А
ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий!
Да как
ты жил,
что делал, скажи на милость! Кто
ты на сем свете есть? Все люди как люди. А
ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит:
ты очень возмужал,
тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну,
что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня.
Да радуйся же, Уля:
что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
—
Да, если б не
ты, — перебил Райский, — римские поэты и историки были бы для меня все равно
что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали.
—
Да,
да, пойдемте! — пристал к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька, давать,
что есть — скорее. Пойдем, Борис, поговорим…
Да… — вдруг спохватился он, —
что же
ты со мной сделаешь… за библиотеку?
—
Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил,
что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл,
что чай люблю, и чаю привез,
да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли
ты человек!
—
Да,
да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит
да слушает!
Ты только не остерегись, забудь,
что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к
чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят,
да не те, кого ждешь, а дверь, как на смех, хлопает
да хлопает, а кровь у
тебя кипит
да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у
тебя под носом — вот
что!
—
Да, царь и ученый:
ты знаешь,
что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли,
что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли,
что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему. У бабушки есть какой-то домовой…
— Вот
что я сделаю, — сказала Татьяна Марковна, — попрошу священника, чтоб он поговорил с Савельем;
да кстати, Борюшка, и
тебя надо отчитать. Радуется,
что беда над головой!
— Я ошибся: не про
тебя то,
что говорил я.
Да, Марфенька,
ты права: грех хотеть того,
чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже
тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
—
Да,
да: вот он налицо, я рад,
что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. — Так бы и надо было сначала отрекомендовать
тебя…
— Марк! Не послать ли за полицией? Где
ты взял его? Как
ты с ним связался? — шептала она в изумлении. — По ночам с Марком пьет пунш!
Да что с
тобой сделалось, Борис Павлович?
—
Что ты, Бог с
тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. — Бог с ним: пусть его спит!
Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах
ты, Боже мой!
Да потуши
ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
— Прости ему, Господи: сам не знает,
что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется, как бревно ударит по голове.
Да,
да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит
тебя судьба, помянешь меня!
— Судьба придумает!
Да сохрани
тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше вот
что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу не дают, будто я не пускаю
тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней!
Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб не шипела! А потом к откупщику…
—
Ты, сударыня,
что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я
тебя и за ухо,
да в лапти: нужды нет,
что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а
ты еще погоди, я
тебя уйму! А
ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— А
ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок
да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого,
что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
— Это хуже: и он, и люди бог знает
что подумают. А
ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору
да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик,
да еще с посторонним…»
—
Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю
тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, —
что отныне
ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет,
что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится,
да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он
тебе втихомолку доложит потом,
что и Бога-то в небе нет,
что и молиться-то некому!..
—
Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят…
Что, Иван Иваныч:
ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? — строго спросил он у какого-то юноши.
—
Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал
тебя:
чего мне стоило! А она и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
—
Да, в самом деле! То-то я все замечаю,
что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается…
Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже, рты черные…
Ты не любишь варенья, Вера?
— Один
ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во
что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь — я ей не верю, — но во
что бы ни было, во всяком случае, в удовлетворение, в покой…
Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье…
да?
— А?
что?
да, — очнулся Райский, —
ты… тоже ждешь Марину?
— Вот, Борюшка, мы выгнали Нила Андреича, а он бы
тебе на это отвечал как следует. Я не сумею. Я знаю только,
что ты дичь городишь,
да: не погневайся! Это новые правила,
что ли?
— Знаю и это: все выведала и вижу,
что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то выйдет,
что не я, а
ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит,
ты сам и будешь виноват в том, в
чем упрекал меня: в деспотизме. —
Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами,
да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас,
что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и
тебе, не только девочкам моим, не пожелаю.
Да ты это с
чего взял: говорил,
что ли, с ней, заметил что-нибудь?
Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
—
Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория —
что она значит?
Ты проговорился про какой-то ключ от сердца:
что это такое, Борис Павлыч, —
ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
—
Ты, мой батюшка,
что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! —
да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с
тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь
ты уходишь себя! Они домой ехали, а
тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, —
да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним…
Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Ну, Бог вас простит! — смеясь, сказала бабушка. — Вам — ничего, я знаю. Вон вас каким Господь создал —
да Вера-то: как на нее нет страха!
Ты что у меня за богатырь такой!
—
Да, безусловно.
Что бы
ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне — только не гони с глаз — я всё принимаю…
— В экстазе! — со страхом повторила Татьяна Марковна. — Зачем
ты мне на ночь говоришь: я не усну. Это беда — экстаз в девушке?
Да не
ты ли чего-нибудь нагородил ей? От
чего ей приходить в экстаз? —
Что же делать?
—
Да что случилось —
ты меня пугаешь…
—
Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих,
тебя, мать, и вас, бабушка,
что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете,
да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…