Неточные совпадения
Никогда не чувствовал он подобной потребности, да и в других не признавал ее, а
глядел на них,
на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением в
лице и взглядом, говорившим: «Пусть-де их себе, а я не поеду».
— Ты
на их
лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит, было прошлое, а там
глядит страсть или живой след симпатии, — значит, есть настоящее, а здесь
на молодом
лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
— Как это вы делали, расскажите! Так же сидели,
глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с
лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
Кстати тут же представил и себя, как он сидит, какое у него должно быть
лицо, что другим приходит
на ум, когда они
глядят на него, каким он им представляется?
Он долго стоял и, закрыв глаза, переносился в детство, помнил, что подле него сиживала мать, вспоминал ее
лицо и задумчивое сияние глаз, когда она
глядела на картину…
У него воображение было раздражено: он невольно ставил
на месте героя себя; он
глядел на нее то смело, то стоял мысленно
на коленях и млел,
лицо тоже млело. Она взглянула
на него раза два и потом боялась или не хотела
глядеть.
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды,
на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное
лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Все время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво
глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него
на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
Она равнодушно
глядела на изношенный рукав, как
на дело до нее не касающееся, потом
на всю фигуру его, довольно худую,
на худые руки,
на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий этот, далеко запрятанный в черты ее
лица, смех.
Она бросила беглый взгляд
на лицо,
на костюм Райского, и потом лукаво и смело
глядела ему прямо в глаза.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел
на Волгу,
на ее течение, слушал тишину и
глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Глядя с напряженным любопытством вдаль,
на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой
на окно. Белое, даже бледное
лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три
лица, а четвертое
лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а
глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что,
глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его,
гляжу — а
на нем
лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю.
Лицо старого товарища, — продолжал он,
глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему
на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Она вздрогнула, быстро опустилась
на стул и опустила голову. Потом встала,
глядя вокруг себя, меняясь в
лице, шагнула к столу, где стояла свеча, и остановилась.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в
лице и старается не
глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Райский, воротясь с прогулки, пришел к завтраку тоже с каким-то странным, решительным
лицом, как будто у человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие и он приготовлялся к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно
глядел на Веру, как
на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять в недоумение.
Она опять походила
на старый женский фамильный портрет в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью в себе, с
лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко
глядела ей в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную
на борьбу с жизнью силу — с этой старой, искушенной в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее
лицо,
глядя с умилением
на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и
на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые
лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась
на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая,
глядя куда-то в неопределенное пространство.
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой
на плечо и
глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева
лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.