Неточные совпадения
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный
или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения
или воздуха, а может быть,
того и
другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия
или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и
то и
другое весьма естественным.
— Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, не доглядишь, не
то мнение
или законы подведешь в записке, ничего: велит только
другому переделать. Отличный человек! — заключил Обломов.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов,
другие звали Васильевым
или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его —
тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и
других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
Он очень неловок: станет ли отворять ворота
или двери, отворяет одну половинку,
другая затворяется, побежит к
той, эта затворяется.
Сразу он никогда не подымает с пола платка
или другой какой-нибудь вещи, а нагнется всегда раза три, как будто ловит ее, и уж разве в четвертый поднимет, и
то еще иногда уронит опять.
Если он несет чрез комнату кучу посуды
или других вещей,
то с первого же шага верхние вещи начинают дезертировать на пол.
Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на
те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на
другой конец комнаты одну рюмку
или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в руках.
Проходя по комнате, он заденет
то ногой,
то боком за стол, за стул, не всегда попадает прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о
другую, и обругает при этом обе половинки,
или хозяина дома,
или плотника, который их делал.
Он
то зачеркнет,
то опять поставит слово. Раза три переставлял что, но выходило
или бессмыслица,
или соседство с
другим что.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое
другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар,
то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что «
другой»,
или так это сорвалось у него с языка, без участия головы.
События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с
теми событиями не справится он; он не переходит от одного к
другому, а перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному противопоставить упругость воли
или увлечься разумом вслед за
другим.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу
то за одну,
то за
другую оглоблю
или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные
другие существа, которых
или в
том краю,
или совсем на свете не было.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное,
или учнет кричать не своим голосом,
или бродить сонный по ночам;
другого, ни с
того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед
тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то
другое,
или что такая-то Марфа
или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на
того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Как, дескать, можно запускать
или оставлять
то и
другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только о
том, как бы починить мостик, что ли, через канаву
или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят
или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у
других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле,
то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга Корделией и осталась ли бы верна этому образу
или пошла бы новой тропой и преобразилась в
другое видение, лишь бы она являлась в
тех же красках и лучах, в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.
Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной),
или вы, не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни
того, ни
другого я не перенесу, заговорю опять не
то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться на
другой день.
Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил,
то старался прятать
или обе за спину,
или одну за пазуху, а
другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем
другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку
или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, может быть, оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ.
— Вот-с, в контракте сказано, — говорил Иван Матвеевич, показывая средним пальцем две строки и спрятав палец в рукав, — извольте прочесть: «Буде же я, Обломов, пожелаю прежде времени съехать с квартиры,
то обязан передать ее
другому лицу на
тех же условиях
или, в противном случае, удовлетворить ее, Пшеницыну, сполна платою за весь год, по первое июня будущего года», прочитал Обломов.
«Люди знают! — ворочалось у него в голове. — По лакейским, по кухням толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тетка еще не подозревает
или если подозревает,
то, может быть,
другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать? А я? А Ольга?»
Но он успокоил себя
тем, что, вероятно, она приедет с теткой
или с
другой дамой — с Марьей Семеновной, например, которая так ее любит, не налюбуется на нее. При них он кое-как надеялся скрыть свое замешательство и готовился быть разговорчивым и любезным.
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет
то тот,
то другой клавиш, чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно,
или переложит ноты с одного места на
другое! И вдруг нет его! Что это значит?
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до
того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него
или в нее, как ум необыкновенно тупеет
или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю
другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
— Здоровье плохо, Андрей, — сказал он, — одышка одолевает. Ячмени опять пошли,
то на
том,
то на
другом глазу, и ноги стали отекать. А иногда заспишься ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь по голове
или по спине, так что вскочишь…
Страннее всего
то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с
тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай барон, например,
или другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без
того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной
или воспоминание о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с
другой — любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не
то загорели, не
то загрубели от работы, от огня
или от воды,
или от
того и от
другого.
Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить ваниль в соус
или варить густые сливки, а оттого, что
другой год не кушает этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка, а снабжает ими
та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же ветчиной.
У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича. Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки
или на
другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а
то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский горошек…
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву
или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница,
или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в
ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит
другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.