Неточные совпадения
Иногда взгляд
его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать
с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в
глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.
Но опытный
глаз человека
с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от
них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем,
с смеющимися щеками, губами и
глазами. Зависть брала смотреть на
него.
Это был господин в темно-зеленом фраке
с гербовыми пуговицами, гладко выбритый,
с темными, ровно окаймлявшими
его лицо бакенбардами,
с утружденным, но покойно-сознательным выражением в
глазах,
с сильно потертым лицом,
с задумчивой улыбкой.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая
его глазами. — И слеп, и глух, и
нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума
его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в
нем многое, многое… А между тем работает
с двенадцати до пяти в канцелярии,
с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что
он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул
он с пылающими
глазами.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у
него в
глазах пакеты
с надписью нужное и весьма нужное, когда
его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить
с рук одно дело, как уж опять
с яростью хватаются за другое, как будто в
нем вся сила и есть, и, кончив, забудут
его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
Пуще всего
он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию
с черными
глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев
с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать,
они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в
глаза, потом на небо, говорят, что жизнь
их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Случается и то, что
он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на
его язвы, и вдруг загораются в
нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в
нем, задвигаются мускулы
его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления:
он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы,
с блистающими
глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а
с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу,
с грустью провожает
глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи
с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв
глаза рукой, долго любуется солнцем,
с удовольствием пожимая плечами; потом
он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Он был как будто один в целом мире;
он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом
с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил
глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает
с этим прибавлением;
с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как
он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у
него в лапах.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая
глаза, пока, наконец, сон не сморит
его совсем. Приходила нянька и, взяв
его с коленей матери, уносила сонного,
с повисшей через ее плечо головой, в постель.
У
него был свой сын, Андрей, почти одних лет
с Обломовым, да еще отдали
ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно
с завязанными
глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот
его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет
ему.
Вот и мальчишки:
он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить еще снежку, как все лицо залепила
ему целая глыба снегу:
он упал; и больно
ему с непривычки, и весело, и хохочет
он, и слезы у
него на
глазах…
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит
он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не
с грубой свежестью, не
с жесткими большими руками, — видит томные голубые
глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные
с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Выше всего
он ставил настойчивость в достижении целей: это было признаком характера в
его глазах, и людям
с этой настойчивостью
он никогда не отказывал в уважении, как бы ни были не важны
их цели.
Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться
с ним идеей нечего и думать, зато нехитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за
глаза!
Одна из
них,
с загорелой шеей,
с голыми локтями,
с робко опущенными, но лукавыми
глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива… тс!.. жена чтоб не увидела, Боже сохрани!
Что
ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский вопрос был для
него глубже гамлетовского. Идти вперед — это значит вдруг сбросить широкий халат не только
с плеч, но и
с души,
с ума; вместе
с пылью и паутиной со стен смести паутину
с глаз и прозреть!
Встает
он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На
нем появились даже краски, в
глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на
нем: Тарантьев увез
его с собой к куме
с прочими вещами.
Штольц тоже любовался ею бескорыстно, как чудесным созданием,
с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в
глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок.
Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала
его с любопытством и
с удвоенным любопытством переносила
глаза на Обломова, а Обломову от этих взглядов — хоть сквозь землю провалиться.
А девочка навострила на
него глаза, ожидая, что
он сделает
с сухарями.
Обломов после ужина торопливо стал прощаться
с теткой: она пригласила
его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая
глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь.
Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела на
него с большим любопытством.
Ему показалось, что она улыбалась.
— Что это такое? — говорил
он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю
с ней! — решил
он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души
глазами.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила
глаз с его лица…
— Посмотрите в зеркало, — продолжала она,
с улыбкой указывая
ему его же лицо в зеркале, —
глаза блестят, Боже мой, слезы в
них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..
Снилась она
ему сначала вся в цветах, у алтаря,
с длинным покрывалом, потом у изголовья супружеского ложа,
с стыдливо опущенными
глазами, наконец — матерью, среди группы детей.
А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек.
Он засыпает
с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд
он встретил бы в
глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой доски!
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет
его глазами или сама застонет, упадет к
нему на плечо
с закрытыми
глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка
с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Долго
он глядел ей вслед большими
глазами,
с разинутым ртом, долго поводил взглядом по кустам…
— Что ж, роман? — спросила она и подняла на
него глаза, чтоб посмотреть,
с каким лицом
он станет лгать.
Между тем симпатия
их росла, развивалась и проявлялась по своим непреложным законам. Ольга расцветала вместе
с чувством. В
глазах прибавилось света, в движениях грации; грудь ее так пышно развилась, так мерно волновалась.
— Не увидимся
с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне
глаза и указал долг, — говорил
он, глядя в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя
с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она не ожидает…
Он посмотрел в зеркало: бледен, желт,
глаза тусклые.
Он вспомнил тех молодых счастливцев,
с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и глубоким взглядом, как у нее,
с трепещущей искрой в
глазах,
с уверенностью на победу в улыбке,
с такой бодрой походкой,
с звучным голосом. И
он дождется, когда один из
них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет на
него, Обломова, и… захохочет!
Она подошла к
нему так близко, что кровь бросилась
ему в сердце и в голову;
он начал дышать тяжело,
с волнением. А она смотрит
ему прямо в
глаза.
Он вдруг присмирел: перед
ним не кроткая Ольга, а оскорбленная богиня гордости и гнева,
с сжатыми губами,
с молнией в
глазах.
Если
ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже; она взглянет
ему своими светлыми
глазами в лицо, добудет, что у
него на сердце, — и все опять тихо, и опять чувство течет плавно, как река,
с отражением новых узоров неба.
Она все
с той же улыбкой глядела на
него, оставляя обе руки, и провожала
его до дверей
глазами.
Потом, на третий день, после того когда
они поздно воротились домой, тетка как-то чересчур умно поглядела на
них, особенно на
него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а
глаза всё будто смотрят и сквозь веки, и
с минуту задумчиво нюхала спирт.
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на
их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы,
с редкими светлыми волосами.
Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие,
с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Обломов не казал
глаз в город, и в одно утро мимо
его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж
ему не казалось теперь подвигом переехать
с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но
он не знал, где и на ночь приклонить голову.
Тетка тоже глядит на
него своими томными большими
глазами и задумчиво нюхает свой спирт, как будто у нее от
него болит голова. А ездить
ему какая даль! Едешь, едешь
с Выборгской стороны да вечером назад — три часа!
Он молча поцеловал у ней руку и простился
с ней до воскресенья. Она уныло проводила
его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь — не поется!
Он был лет сорока,
с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые
глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.
«Ах ты, Господи! — думал
он. — А она
глаз не спускает
с меня! Что она нашла во мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь, на сцену указывает… франты, кажется, смеются, смотрят на меня… Господи, Господи!»
«Заложили серебро? И у
них денег нет!» — подумал Обломов,
с ужасом поводя
глазами по стенам и останавливая
их на носу Анисьи, потому что на другом остановить
их было не на чем. Она как будто и говорила все это не ртом, а носом.
Обломов не знал,
с какими
глазами покажется
он к Ольге, что будет говорить она, что будет говорить
он, и решился не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и
им наедине говорить не удастся.
Он накрепко наказал Захару не сметь болтать
с Никитой и опять
глазами проводил последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.