Неточные совпадения
Авось милосердый Господь помилует
твою барскую милость, а о себе
не заботимся: пусть издохнем.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года, что прошел, только бы засуха
не разорила вконец, а то вышлем, о чем
твоей милости и предлагаем».
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, — ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу
не куплено, ножи
не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни
твоему дураку, Захару…
— Эх, ты!
Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты
не напишешь натурально! Стало быть, староста
твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Впору; вот
не впору! — перебил Тарантьев. — А помнишь, я примеривал
твой сюртук: как на меня сшит! Захар, Захар! Поди-ка сюда, старая скотина! — кричал Тарантьев.
— Да как всегда: бесится с жиру, — сказал Захар, — а все за тебя, по
твоей милости перенес я горя-то немало: все насчет квартиры-то! Бесится: больно
не хочется съезжать…
Утешься, добрая мать:
твой сын вырос на русской почве —
не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин
не встает с зарей и
не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
— Нет, это только ответ на
твои слова; я
не оправдываюсь, — со вздохом заметил Обломов.
— Так из чего же, — заговорил он, помолчав, — ты бьешься, если цель
твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?..
— Все! я узнаю из
твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни о чем
не думать… Люби,
не стыдись своей любви…
— Представь, — говорил он, — что Сонечка, которая
не стоит
твоего мизинца, вдруг
не узнала бы тебя при встрече!
— Что это тебя
не дождешься? Где ты шатаешься? — строго спросил Тарантьев, подавая ему свою мохнатую руку. — И
твой старый черт совсем от рук отбился: спрашиваю закусить — нету, водки — и той
не дал.
— Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это, брат, золотой человек,
не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика
не наймет; фрак
не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям
не шатается, как
твой этот…
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а
не за тебя?
Не оберегаю, как стеной,
твоего имени,
не бодрствую, как мать, чтоб
не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
— Этого ничего
не нужно, никто
не требует! Зачем мне
твоя жизнь? Ты сделай, что надо. Это уловка лукавых людей предлагать жертвы, которых
не нужно или нельзя приносить, чтоб
не приносить нужных. Ты
не лукав — я знаю, но…
Я видала счастливых людей, как они любят, — прибавила она со вздохом, — у них все кипит, и покой их
не похож на
твой: они
не опускают головы; глаза у них открыты; они едва спят, они действуют!
А ты… нет,
не похоже, чтоб любовь, чтоб я была
твоей целью…
— А если боль
не пройдет, — сказал он, — и здоровье
твое пошатнется? Такие слезы ядовиты. Ольга, ангел мой,
не плачь… забудь все…
— Я
не виню тебя, Илья, — дружески, мягко продолжал Штольц, — я читал
твое письмо. Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало.
Уж с надеждами на будущность — кончено: если Ольга, этот ангел,
не унес тебя на своих крыльях из
твоего болота, так я ничего
не сделаю.
— Ты будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго
твоим арендатором
не буду, — у меня свои дела есть. Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду в имении Ольги: это в трехстах верстах, заеду и к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся сам. Я от тебя
не отстану.
Где город? спросишь: сгорел, говорят,
не достроился, а изобретатель бежал с
твоими деньгами.
— Вот как бы
твой земляк-то
не уперся да
не написал предварительно к немцу, — опасливо заметил Мухояров, — тогда, брат, плохо! Дела никакого затеять нельзя: она вдова,
не девица!
— Ольга зовет тебя в деревню к себе гостить; любовь
твоя простыла, неопасно: ревновать
не станешь. Поедем.
Да, я
не поблагодарил тебя за
твои хлопоты о моих делах, о деревне.
— Вон, мерзавец! — закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости. — Сию минуту, чтоб нога
твоя здесь
не была, или я убью тебя, как собаку!
—
Не бойся, — сказал он, — ты, кажется,
не располагаешь состареться никогда! Нет, это
не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет,
твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани,
не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это
не глупости.
— Смотри, чтоб судьба
не подслушала
твоего ропота, — заключил он суеверным замечанием, внушенным нежною предусмотрительностью, — и
не сочла за неблагодарность!
— Знаю, чувствую… Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но
не могу идти с тобой
твоей дорогой, если б даже захотел… Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь… (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно… Иди и
не останавливайся надо мной. Я стою
твоей дружбы — это Бог видит, но
не стою
твоих хлопот.
«Нет,
не забуду я
твоего Андрея, — с грустью, идучи двором, думал Штольц.
— Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что
твоя Обломовка
не в глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца!
Не скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики
твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится
твой хлеб к пристани…
Но поведу
твоего Андрея, куда ты
не мог идти… и с ним будем проводить в дело наши юношеские мечты».