Неточные совпадения
Это
все дрянь, чем набивают
головы ваши; и академия, и
все те книжки, буквари, и философия —
все это ка зна що,я плевать на
все это!
Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им
головы и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую каплю крови их она отдала бы себя
всю.
Она
все сидела в
головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз и не думала о сне.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы
вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая
голова его уныло понурилась.
Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до
головы с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, — и
все вместе въехали в предместье, находившееся за полверсты от Сечи.
Стекла с
головы его мокрая земля, потекла по усам и по щекам и
все лицо замазала ему грязью.
— Веди, веди
всех! — закричала со
всех сторон толпа. — За веру мы готовы положить
головы!
— А так, что уж теперь гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве, а полковничьи руки и
головы развозят по ярмаркам напоказ
всему народу. Вот что наделали полковники!
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив
головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но с расстановкою, как старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший не в первый раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
Когда тронулся табор и потянулся из Сечи,
все запорожцы обратили
головы назад.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у человека
голова, в глазах
все мелькает и мешается, летят
головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит
всем удары, и не слышит нанесенных.
— Неразумная
голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, — атаман будешь! Не тот еще добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто
все вытерпит, и хоть ты ему что хочь, а он все-таки поставит на своем.
Все они спали в картинных положениях; кто подмостив себе под
голову куль, кто шапку, кто употребивши просто бок своего товарища.
— Чшш! — произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа
всем телом и оборотя в то же время
голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
Он прямо подошел к отцовскому возу, но на возу уже его не было: Остап взял его себе под
головы и, растянувшись возле на земле, храпел на
все поле.
— С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на
все бока! Не доведут тебя бабы к добру! — Сказавши это, он оперся
головою на локоть и стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
Перед ним — широкие листы лопуха; из-за него торчала лебеда, дикий колючий бодяк и подсолнечник, подымавший выше
всех их свою
голову.
На
голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длинные,
все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами.
На верху лестницы они нашли богато убранного,
всего с ног до
головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал
весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
— А что мне отец, товарищи и отчизна! — сказал Андрий, встряхнув быстро
головою и выпрямив
весь прямой, как надречная осокорь, [Осокорь — серебристый тополь.] стан свой.
Он слышал только, как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся
все с
головы пахучие ее волосы опутали его
всего своим темным и блистающим шелком.
Козаки
все стояли понурив
головы, зная вину; один только незамайковский куренной атаман Кукубенко отозвался.
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою
головою, а
все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал веру и душу.
Все засмеялись козаки. И долго многие из них еще покачивали
головою, говоря: «Ну уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так только ну…» Да уж и не сказали козаки, что такое «ну».
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах не показались бы чубатые запорожские
головы. Вот отчего собрались запорожцы.
Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
— Слушайте ж теперь войскового приказа, дети! — сказал кошевой, выступил вперед и надел шапку, а
все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои шапки и остались с непокрытыми
головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и
все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои
головы.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие
головы, но молчал: он хотел дать время
всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их
всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а
всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою
головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!
Так говорил атаман и, когда кончил речь,
все еще потрясал посеребрившеюся в козацких делах
головою.
И потом
все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою и потрясли бывалыми
головами.
Страшно завизжав по воздуху, перелетели они через
головы всего табора и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную землю.
Не вытерпел атаман Мосий Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную
голову, вошел в доверенность к паше, стал ключником на корабле и старшим над
всеми невольниками.
Но не поглядел на то Шило, а замахнулся
всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука) и оглушил его внезапно по
голове.
Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом в руке,
всю пригнувши
голову к лошадиной шее, и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на шею.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею:
все разлилось на землю вино, и схватил себя за
голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на
голову, а сам глядит
все вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось с Остапом мало не восьмеро разом.
И обняло горе старую
голову. Сорвал и сдернул он
все перевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать — и вместо того понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и связи безумные речи.
И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно:
все положили
головы,
все сгибли — кто положив на самом бою честную
голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила.
Сурово и равнодушно глядел он на
все, и на неподвижном лице его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив
голову, говорил он: «Сын мой!
Долго сидел он там, понурив
голову и
все говоря: «Остап мой!
Так и бросились жиду прежде
всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его
голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
— Знаю, знаю
все: за мою
голову дают две тысячи червонных. Знают же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, — Бульба высыпал из кожаного гамана [Гаман — кошелек, бумажник.] две тысячи червонных, — а остальные — как ворочусь.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую
голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их
всех будут казнить.
Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить
всем на
головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее.
Из толпы узких, небольших и обыкновенных
голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал
весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке.
Они шли с открытыми
головами, с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди
всех шел Остап.
Когда вышли навстречу
все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки
все свои
головы и сняли шапки.
Будете пановать другим панованьем: сдерут с твоей
головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по
всем ярмаркам!