Неточные совпадения
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем, что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке.
Я привык ни в чем не отступать
от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для
меня дело священное, закон —
я немею пред законом.
— Как милости вашей будет завгодно, — отвечал на все согласный Селифан, — коли высечь, то и высечь;
я ничуть не прочь
от того. Почему ж не посечь, коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки; почему ж не посечь?
— Бог приберег
от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел
от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь
мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
— Да кто же говорит, что они живые? Потому-то и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь
я вас избавлю
от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Да ведь это не в банк; тут никакого не может быть счастья или фальши: все ведь
от искусства;
я даже тебя предваряю, что
я совсем не умею играть, разве что-нибудь
мне дашь вперед.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало
от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей,
я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
— А ей-богу, так! Ведь у
меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив,
от праздности завел привычку трескать, а у
меня есть и самому нечего… А уж
я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
Давал он тебе пашпорт?“ — „Нет, не получал
я от него пашпорта“.
—
Я готов, — сказал Чичиков. —
От вас зависит только назначить время. Был бы грех с моей стороны, если бы для эдакого приятного общества да не раскупорить другую-третью бутылочку шипучего.
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом,
от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь ты, —
я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, —
я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!
— Уж ты, брат, ты, ты…
я не отойду
от тебя, пока не узнаю, зачем ты покупал мертвые души.
— А мужчины
от нее без ума. А по
мне, так
я, признаюсь, ничего не нахожу в ней… Манерна нестерпимо.
— Ах, боже мой, какие интересные новости
я узнаю
от вас!
Я бы никак не могла предполагать, чтобы и Ноздрев был замешан в эту историю!
Несчастным
я не сделал никого:
я не ограбил вдову,
я не пустил никого по миру, пользовался
я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся
я, другие воспользовались бы.
Вы посмеетесь даже
от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во
мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево
от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли
я был доселе?
—
Я не знаю, — говорила Улинька, отнимая
от лица руку, —
меня одна только досада берет.
—
Я привез вам поклон
от его превосходительства, — сказал Чичиков.
— Признаюсь,
я тоже, — произнес Чичиков, — не могу понять, если позволите так заметить, не могу понять, как при такой наружности, как ваша, скучать. Конечно, могут быть причины другие: недостача денег, притесненья
от каких-нибудь злоумышленников, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь.
— Выдумал
я проездиться по разным губерниям; авось-либо это вылечит
от хандры.
— Да
я и строений для этого не строю; у
меня нет зданий с колоннами да фронтонами. Мастеров
я не выписываю из-за границы. А уж крестьян
от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у
меня работают только в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только да говоришь: не нужно.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко
мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем
от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
Выдумали, что в деревне тоска… да
я бы умер
от тоски, если бы хотя один день провел в городе так, как проводят они!
— Уму непостижимо! — сказал он, приходя немного в себя. — Каменеет мысль
от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриванье букашки; для
меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы! Позвольте предложить вам вопрос насчет одного обстоятельства; скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
— Нет, Платон Михайлович, — сказал Хлобуев, вздохнувши и сжавши крепко его руку, — не гожусь
я теперь никуды. Одряхлел прежде старости своей, и поясница болит
от прежних грехов, и ревматизм в плече. Куды
мне! Что разорять казну! И без того теперь завелось много служащих ради доходных мест. Храни бог, чтобы из-за
меня, из-за доставки
мне жалованья прибавлены были подати на бедное сословие: и без того ему трудно при этом множестве сосущих. Нет, Платон Михайлович, бог с ним.
— Видите ли что? — сказал Хлобуев. — Запрашивать с вас дорого не буду, да и не люблю: это было бы с моей стороны и бессовестно.
Я от вас не скрою также и того, что в деревне моей из ста душ, числящихся по ревизии, и пятидесяти нет налицо: прочие или померли
от эпидемической болезни, или отлучились беспаспортно, так что вы почитайте их как бы умершими. Поэтому-то
я и прошу с вас всего только тридцать тысяч.
— Жалок он
мне, право, жалок! — сказал Чичикову Платонов, когда они, простившись с ним, выехали
от него.
— Да как же в самом деле: три дни
от тебя ни слуху ни духу! Конюх
от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А
я бог знает чего не передумал в эти дни!
—
Я начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя душевная спячка. Ты просто заснул, и заснул не
от пресыщения или усталости, но
от недостатка живых впечатлений и ощущений. Вот
я совершенно напротив.
Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу все, что ни случается.
— А
мне кажется, что это дело обделать можно миролюбно. Все зависит
от посредника. Письмен… [В рукописи отсутствуют две страницы. В первом издании второго тома «Мертвых душ» (1855) примечание: «Здесь пропуск, в котором, вероятно, содержался рассказ о том, как Чичиков отправился к помещику Леницыну».]
— Приятное столкновенье, — сказал голос того же самого, который окружил его поясницу. Это был Вишнепокромов. — Готовился было пройти лавку без вниманья, вдруг вижу знакомое лицо — как отказаться
от приятного удовольствия! Нечего сказать, сукна в этом году несравненно лучше. Ведь это стыд, срам!
Я никак не мог было отыскать…
Я готов тридцать рублей, сорок рублей… возьми пятьдесят даже, но дай хорошего. По
мне, или иметь вещь, которая бы, точно, была уже отличнейшая, или уж лучше вовсе не иметь. Не так ли?
— Почтеннейший,
я так был занят, что, ей-ей, нет времени. — Он поглядел по сторонам, как бы
от объясненья улизнуть, и увидел входящего в лавку Муразова. — Афанасий Васильевич! Ах, боже мой! — сказал Чичиков. — Вот приятное столкновение!
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич.
Я это делаю для спасения души, потому что в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как
я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у Бога. Скажу вам, что
я молюсь, — даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин,
от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
Вы человек умный, вы рассмотрите, узнаете, где действительно терпит человек
от других, а где
от собственного неспокойного нрава, да и расскажете
мне потом все это.
—
Я подал
от себя также просьбу, затем, чтобы напомнить, что существует ближайший наследник…
О, если бы
мне как-нибудь только выпутаться и уехать хоть с небольшим капиталом, поселюсь вдали
от…
А денег-то
от вас
я не возьму, потому что, ей-богу, стыдно в такое время думать о своей прибыли, когда умирают с голода.
Не может быть, чтобы
я не заметил их самоотверженья и высокой любви к добру и не принял бы наконец
от них полезных и умных советов.