Неточные совпадения
О себе приезжий, как казалось, избегал много
говорить; если же
говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты:
что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились,
что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и
что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и
что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода,
что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же
говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге.
Нельзя утаить,
что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то,
что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на
что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
О
чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он
говорил и о лошадином заводе;
говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал,
что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха;
говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Что думал он в то время, когда молчал, — может быть, он
говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно знать,
что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему дает наставление.
Дома он
говорил очень мало и большею частию размышлял и думал, но о
чем он думал, тоже разве Богу было известно.
Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок,
говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пóдать заработать», — «Ступай», —
говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило,
что мужик шел пьянствовать.
Несмотря на то
что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и
говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
Не мешает сделать еще замечание,
что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень боюсь
говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом,
что он намерен с ним
поговорить об одном очень нужном деле.
Между тем Чичиков стал примечать,
что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать,
что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не
говорил ни слова.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю,
что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем
поговорил, потому
что с хорошим человеком можно
поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
— Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю,
что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком
поговорил, потому
что…
Читатель, я думаю, уже заметил,
что Чичиков, несмотря на ласковый вид,
говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился.
— Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький; тот
говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает
что: пищит птицей и все смеется».
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да
что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать,
говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Так
что ж, матушка, по рукам,
что ли? —
говорил Чичиков.
— Страм, страм, матушка! просто страм! Ну
что вы это
говорите, подумайте сами! Кто же станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать?
— Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не
говоря дурного слова, дворняжка,
что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает. Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому
что я и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
— Нет, матушка не обижу, —
говорил он, а между тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего,
что следует.
Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу,
что начал уже
говорить «ты», хотя, впрочем, он с своей стороны не подал к тому никакого повода.
Ах, брат, вот позабыл тебе сказать: знаю,
что ты теперь не отстанешь, но за десять тысяч не отдам, наперед
говорю.
— Ты, однако ж, не сделал того,
что я тебе
говорил, — сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка, — и не подумал вычесать его?
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
— А
что, брат, —
говорил Ноздрев, прижавши бока колоды пальцами и несколько погнувши ее, так
что треснула и отскочила бумажка. — Ну, для препровождения времени, держу триста рублей банку!
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! —
говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал,
что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
— Фетюк просто! Я думал было прежде,
что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя
говорить, как с человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
— А я, брат, —
говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь,
что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось,
что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за
что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
— Давненько не брал я в руки!.. Э, э! это, брат,
что? отсади-ка ее назад! —
говорил Чичиков.
«
Что ни
говори, — сказал он сам себе, — а не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть!
К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на
что он только топырится или корячится, как
говорит народ.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно
говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше,
чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем,
что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает
что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она?
что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Известно,
что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз,
чем вверх, шеей не ворочал вовсе и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым
говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь.
— Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей совести, не могу:
чего уж невозможно сделать, того невозможно сделать, —
говорил Чичиков, однако ж по полтинке еще прибавил.
Здесь Чичиков закусил губу и не нашелся,
что отвечать. Он стал было
говорить про какие-то обстоятельства фамильные и семейственные, но Собакевич отвечал просто...
— Но знаете ли,
что такого рода покупки, я это
говорю между нами, по дружбе, не всегда позволительны, и расскажи я или кто иной — такому человеку не будет никакой доверенности относительно контрактов или вступления в какие-нибудь выгодные обязательства.
Уже несколько минут стоял Плюшкин, не
говоря ни слова, а Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того,
что было в его комнате.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся,
говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет,
что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь
что ни
говори, а против слова-то Божия не устоишь.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы
поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он,
что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
— В том-то и дело,
что есть. Зять делал выправки:
говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам…
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил,
что такого приятеля никак не найдется,
что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но
что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но
что это такая безделица, о которой даже не стоит и
говорить.
Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о
чем говорить.
В самом деле,
что ни
говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек!
— „
Что ж ты врешь?“ —
говорит капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца.
— „
Что ж ты опять врешь! —
говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким словцом.
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат,
что? где, в каких местах шатаешься?
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду,
говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое,
что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
И даже нельзя было сказать ничего такого,
что бы подало намек на это, а
говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет себя» или что-нибудь вроде этого.
Итак, вот
что можно сказать о дамах города,
говоря поповерхностней.