Неточные совпадения
«
Это что за невидаль: „Вечера на хуторе близ Диканьки“? Что
это за „Вечера“? И швырнул
в свет какой-то пасичник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы
в чернилах! Дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть
в нее».
Это все равно как, случается, иногда зайдешь
в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить.
На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые
в книжке
этой не всякому понятны.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был
это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его
в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Однако ж, несмотря на
это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту до тех пор, пока не приехали они
в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле.
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но
в стороне послышалось слово «пшеница».
Это магическое слово заставило его
в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто не
в состоянии было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
В том сарае то и дело что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на
этом месте не проходила без беды.
Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к которому, казалось, превратило бы его
в пыль; длинные, валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, — все
это, казалось, приросло к нему и составляло его природу.
— Насчет
этого я вам скажу хоть бы и про себя, — продолжал попович, —
в бытность мою, примерно сказать, еще
в бурсе, вот как теперь помню…
К
этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем
в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами
в избах, убрались домой.
Это привело
в стыд наших храбрецов и заставило их ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее...
— Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как ходули, повлезали
в окна и мигом оживили жида плетеными тройчатками, заставя его плясать повыше вот
этого сволока.
«Э, да
это чертов подарок!» Перекупка умудрилась и подсунула
в воз одному мужику, вывезшему продавать масло.
Тут схватила она что-то свернутое
в комок — и с ужасом отбросила от себя:
это был красный обшлаг свитки!
— Чудеса завелись, — говорил один из них. — Послушали бы вы, что рассказывает
этот мошенник, которому стоит только заглянуть
в лицо, чтобы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он как полоумный, — полез, говорит,
в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил кусок чертовой свитки,от которой вспыхнул красный огонь, а он давай бог ноги!
— Плюйте ж на голову тому, кто
это напечатал! бреше, сучий москаль.Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки
в голови!Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.
И чтобы мне не довелось рассказывать
этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положенную
в головах свитку за свернувшегося дьявола.
Это ж еще богачи так жили; а посмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая
в земле яма — вот вам и хата!
Родная тетка моего деда, содержавшая
в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге,
в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли
этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за какие благополучия
в свете не согласилась бы принять от него подарков.
Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать
этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было
в ней столько нужды, сколько нам
в прошлогоднем снеге.
Но все бы Коржу и
в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну,
это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько
в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души,
в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и
в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься
в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана
в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Одну только
эту ночь
в году и цветет папоротник.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что
в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно
в лесу… Но за какую цену, как достался он,
этого никаким образом не мог понять.
С теткой покойного деда, которая сама была на
этой свадьбе, случилась забавная история: была она одета тогда
в татарское широкое платье и с чаркою
в руках угощала собрание.
Для
этого зажигают кусок пеньки, бросают
в кружку и опрокидывают ее вверх дном
в миску, наполненную водою и поставленную на животе больного; потом, после зашептываний, дают ему выпить ложку
этой самой воды.
Но как-то унывно зазвучало
в устах его
это слово «говорил».
С
этого берега кинулась панночка
в воду, и с той поры не стало ее на свете…
Тихи и покойны
эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен
в темно-зеленые стены садов.
Но
это время вряд ли кто мог запомнить из целого села; а жупан держит он
в сундуке под замком.
Впрочем, может быть, к
этому подало повод и то, что свояченице всегда не нравилось, если голова заходил
в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого была молодая дочка.
—
Это так,
это так, — закричали
в один голос все хлопцы.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря
эти слова, винокур
в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как
это паром — ей-богу, не знаю!
— За
это люблю, — сказал голова, — пришел
в чужую хату и распоряжается, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..
«Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, таща за руку человека
в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть
в лицо
этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо
в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто
в свою хату.
— Карпо, отворяй комору! — сказал голова десятскому. — Мы его
в темную комору! А там разбудим писаря, соберем десятских, переловим всех
этих буянов и сегодня же и резолюцию всем им учиним.
(Все
это худощавый писарь,
в пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и приведением ее тот же час
в прежнее состояние.)
— А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если
этот сорванец сидит теперь у меня
в коморе?
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума? Была ли
в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня
в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что
это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
—
В тысячу…
этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару [Земские комиссары тогда ведали сбором податей, поставкой рекрутов, путями сообщения, полицией.] тогдашнему Ледачемудан был приказ выбрать из козаков такого, который бы был посмышленее всех.
О! —
это «о!» голова произнес, поднявши палец вверх, — посмышленее всех!
в проводники к царице.
— Что и говорить!
Это всякий уже знает, пан голова. Все знают, как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил немного на душу греха, сказавши, что поймал
этого сорванца
в вывороченном тулупе?
— А что до
этого дьявола
в вывороченном тулупе, то его,
в пример другим, заковать
в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть! От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и до других хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали
в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы дети отказались вымолотить мое жито; я не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать, какая
это шельма
в вывороченном тулупе.
—
Это проворная, видно, птица! — сказал винокур, которого щеки
в продолжение всего
этого разговора беспрерывно заряжались дымом, как осадная пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. — Эдакого человека не худо, на всякий случай, и при виннице держать; а еще лучше повесить на верхушке дуба вместо паникадила.
При
этом слове сердца наших героев, казалось, слились
в одно, и
это огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его не был заглушен даже брякнувшим замком.
Сказавши
это, она показала кулак и быстро ушла, оставив
в остолбенении голову. «Нет, тут не на шутку сатана вмешался», — думал он, сильно почесывая свою макушку.
— Что за пропасть!
в руках наших был, пан голова! — отвечали десятские. —
В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из рук… черт с вами!.. И как мы попали на
эту ворону вместо его, Бог один знает!
А
это, выходит, все ты, невареный кисель твоему батьке
в горло, изволишь заводить по улице разбои, сочиняешь песни!..
— Я отлучался, — сказал он, — вчера ввечеру еще
в город и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне
эту записку и велел на словах тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути к нам пообедать.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел
в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват,
это не совсем пустая честь! Не правда ли?